Трутень

– Немного погодя из-за деревьев поднялась луна и осветила всю поляну. И тут неожиданно на ее краю, не более чем в ста ярдах от меня, я увидел жреца. Было что-то тревожное в неожиданности, с какой он появился. Только что тут никого не было, мгновение – и он появился. Луна блистала на его зубах и зубах гиены. Если не считать шкуры, он был совершенно обнажен, и зубы его блестели, как намасленные. Я почувствовал, что десятник рядом со мной дрожит, как испуганная собака, услышал, как стучат его зубы.
– И тут мгновенно появился туман – меня это поразило в том, что вы рассказывали о своем восприимчивом друге, Каранак. Туман тут же рассеялся, но жреца не было. Нет. Но на том месте, где он только что был, стояла большая гиена – стояла на задних лапах, как человек, и смотрела на меня. Я видел ее волосатое тело. Передние лапы она прижала к груди, как скрещенные руки. До меня донеслась вонь – густая. Я не трогал ружье, я даже не вспомнил о нем, мозг мой будто оцепенел.
– Зверь раскрыл пасть. Он улыбнулся мне. Потом пошел – пошел это именно то слово, – сделал шесть шагов, опустился на четвереньки, легко скользнул в кусты и исчез.
– Я умудрился стряхнуть удерживавшее меня оцепенение, взял фонарь и ружье и отправился туда, где стоял зверь. Почва там была мягкая и влажная. Видны были отпечатки рук и ног человека. Как будто человек пробирался в кустах на четвереньках. Были и отпечатки двух ног рядом друг с другом, как будто тут он стоял прямо. А дальше – дальше только следы лап гиены.
– Шесть отпечатков, на равном расстоянии, как будто зверь сделал шесть шагов на задних лапах. Потом обычный след гиены, двигающейся на четырех лапах своей раскосой походкой. Больше никаких отпечатков человеческих ног – и от того места, где стоял жрец, следы не вели назад.
Хьюитт смолк. Уинстон спросил:
– И все?
Хьюитт сказал, будто не слышал его:
– И что же, Каранак, вы считаете, что у этого жреца была душа гиены? И что я видел эту звериную душу? Или, когда я сидел перед ним днем, он внушил мне, что в такое-то время и в таком-то месте я увижу гиену? И я увидел?
Каранак ответил:
– Возможно и то, и другое. Я предпочел бы первое объяснение.
Хьюитт спросил:
– Тогда как же вы объясните изменение человеческих следов на звериные?
Уинстон спросил:
– А кто-нибудь, кроме вас, видел эти следы?
Хьюитт ответил:
– Нет. По очевидным причинам я не показывал их десятнику.
Уинстон сказал:
– Я склоняюсь к гипотезе гипноза. Отпечатки – часть той же иллюзии.
– Вы спросили, все ли это, – сказал Хьюитт. – Нет, не все. С рассветом я провел перекличку и обнаружил, что одного человека не хватает. Мы нашли его – вернее, то, что от него осталось – в четверти мили в кустах. Какое-то животное пробралось в лагерь, аккуратно разорвало ему горло и утащило, никого не разбудив. И даже я ничего не заметил, а я ведь не спал. Вокруг тела виднелись следы необыкновенно большой гиены. Несомненно, это она убила и частично съела его.
– Совпадение, – пробормотал Уинстон.
– Мы пошли по следам зверя, – продолжал Хьюитт. – Нашли пруд, из которого он пил. Проследили след до края пруда. Но…
Он колебался. Уинстон нетерпеливо спросил:
– Но?
– Но мы не нашли обратного следа. Обратный след принадлежал человеку. А вот к пруду никакой человеческий след не вел. К тому же отпечатки человека были точно такими, как те, что оборвались в том месте, где начался след гиены на краю поляны. Я знаю, потому что на левой ноге не хватало большого пальца.
Каранак спросил:
– И что же вы сделали?
– Ничего. Разобрали тюки и ушли. Десятник и остальные видели следы. Удержать их было невозможно. Так что ваша теория гипноза вряд ли выдерживает, Уинстон. Вряд ли жреца видело больше, чем пять-шесть моих людей. А следы видели все.
– Массовая галлюцинация. Ошибка в наблюдениях. Десятки рациональных объяснений, – сказал Уинстон.
Заговорил Маклеод, четкая дикция ученого куратора растворилась в гаэльской картавости, как всегда, когда он волновался:
– Так ли это, Мартин Хьюитт? А теперь я вам расскажу историю. Я видел это своими глазами. Я поддерживаю вас, Алан Каранак, но я иду дальше. Вы говорите, что сознание человека может жить рядом с другим сознанием – животного, птицы или еще чего-нибудь. А я говорю, что это одна жизнь. Единая сила, мыслящая и сознающая сила, в которой деревья, животные, цветы, микроорганизмы и человек – все живущее есть лишь части, как миллиарды живых клеток составляют один организм человека. И при определенных условиях части могут перемешиваться. И таков исток древних легенд о дриадах и нимфах, гарпиях и оборотнях и всем подобном.
– А теперь слушайте. Наш род происходит с Гебридских островов. Там знают кое-что, чему не могут научить книги. В восемнадцать лет я поступил в маленький среднезападный колледж. Мы жили в одной комнате с… ну, назову этого парня Фергюсон. И в колледже был профессор со странными идеями, какие трудно ожидать в таком месте.
«Расскажите мне, что чувствует лиса, когда за ней охотятся собаки, – говорил он. – Или кролик, которого выслеживает лиса. Или покажите сад взглядом дождевого червя. Выйдите из себя. Воображение – величайший дар богов, – говорил он, – а также их величайшее проклятие. Но благословение или проклятие, полезно им обладать. Расширьте свое сознание и опишите, что увидели и почувствовали.»
Фергюсон набросился на это задание, как муха на сахар. Он писал не как человек, рассказывающий о лисе, зайце или ястребе: сами лиса, заяц и ястреб говорили через человека. Он описывал не только эмоции этих существ. Что они видели, слышали и обоняли и как видели, слышали и обоняли. И что они… думали.
– Одноклассники смеялись или были зачарованы. Но профессор не смеялся. Нет. Немного погодя у него появилось какое-то обеспокоенное выражение, он подолгу о чем-то говорил с Фергюсоном. А я его спрашивал: «Ради Бога, как ты это делаешь, Ферг? Все кажется у тебя таким реальным».
«Это и так реально, – отвечал он. – Я гонюсь с собаками и убегаю с зайцем. Я погружаюсь сознанием в животное и спустя какое-то время сливаюсь с ним в одно. Буквально. Как будто я вышел из себя. А когда возвращаюсь в себя – я помню».
«Не говори, что превращаешься в одно из этих созданий», – сказал я.
Он поколебался: «Не телесно, – ответил он наконец. – Но я знаю, что мое сознание… душа… дух… называй как хочешь… меняется».
Он не спорил со мной. И я знал, что он рассказывает не все. А профессор без всякого объяснения неожиданно прекратил эти странные задания. Через несколько недель я окончил колледж.
Это было больше тридцати лет назад. Лет десять назад я сидел в своем кабинете, и секретарша сказала, что пришел человек про имени Фергюсон. Он говорит, что он мой соученик, и хочет со мной повидаться. Я сразу его вспомнил и попросил впустить. Когда он вошел, я замигал. Фергюсон, которого я знал, был стройным сухощавым смуглым крепким привлекательным парнем с квадратной челюстью. Этот человек был совсем другим. Волосы у него странно золотистого цвета и исключительно тонкие, почти пушок. Лицо овальное и плоское, с уходящим назад подбородком. Он носил огромные темные очки, и они казались парой мушиных глаз под микроскопом. Или вернее – тут же подумал я – глаз пчелы. Но настоящее потрясение я ощутил, когда пожал ему руку. Она была скорее похожа на лапу насекомого, чем на руку человека, а когда я взглянул на нее, то увидел, что она тоже покрыта желтым пушком. Он сказал:
«Привет, Маклеод, я боялся, что ты меня не вспомнишь».
Голос Фергюсона, каким я его помнил, и в то же время нет. Какое-то странное глухое гудение и жужжание слышалось в нем.
Но все же это был Фергюсон. Он скоро доказал это. Говорил почти все время он, потому что я – меня беспокоил его странный нечеловеческий голос, и я не мог оторвать взгляда от желтоватого пушка на его руках, – я почти все время молчал. Он рассказал, что купил ферму в Нью-Джерси. Фермерским хозяйством он не занимается, просто ему нужно было место для пасеки. Теперь он держит пчел. Он сказал: