Прислуга

Села я в автобус номер шесть, что идет из Белхэвена до Фэриш-стрит. Сегодня автобус битком — прислуга в своей белой униформе возвращается домой. Мы болтаем, улыбаемся друг другу, будто мы здесь хозяева, — и не потому что не опасаемся, нет ли поблизости белых, нынче-то мы, спасибо мисс Паркс,  [3]можем сидеть где пожелаем, — просто на душе тепло.
Замечаю Минни — на заднем сиденье, прямо по центру. Минни, она маленькая и толстая, вся голова в блестящих черных кудряшках. Сидит, ноги расставила, руки скрестила. Она на семнадцать лет меня моложе. Крепкая — смогла бы, пожалуй, этот автобус поднять, если б захотела. Такой старухе, как я, повезло иметь подружку вроде Минни.
Сажусь перед ней, оборачиваюсь и принимаюсь слушать. Все любят послушать нашу Минни.
— …Ну я и говорю, мол, мисс Уолтер, люди не хотят больше видеть вашу голую белую задницу, им больше нравится моя, черная. Так что ступайте-ка в дом и наденьте трусы. И вообще кой-какую одежку накиньте.
— Прямо на парадном крыльце? Голая? — удивляется Кики Браун.
— И задница свисает аж до колен.
Автобус грохнул, все хохочут и головами качают.
— Господи, да эта женщина ненормальная, — говорит Кики. — И везет же тебе на психов, Минни.
— А что, твоя мисс Паттерсон не такая, что ли? — не остается в долгу Минни. — Э, да она на перекличке в дурдоме первой отзывается.
И опять все хохочут, теперь уже потому, что Минни никому не позволяет отзываться плохо о ее белых хозяевах. Раз она у них работает, значит, и право ругать их принадлежит только ей.
Автобус переезжает реку и делает первую остановку в цветном районе. Несколько горничных выходят. Я пересаживаюсь на освободившееся место рядом с Минни. Она улыбается и пихает меня локтем в бок, вроде как здоровается. Потом расслабленно откидывается на сиденье, передо мной-то ей не надо концерт устраивать.
— Как жизнь? Все утро разглаживала складки на юбочке?
Смеюсь и киваю:
— Полтора часа маялась.
— Чем ты кормила сегодня мисс Уолтер в своем бридж-клубе? Я все утро надрывалась, готовила этот дурацкий карамельный торт, а она в итоге не съела ни крошки.
Тут я вспоминаю, о чем сегодня толковала мисс Хилли. Будь на ее месте любая другая белая леди, мы и не волновались бы, но хочется понять, куда она гнет. Просто не знаю, как начать.
Выглядываю в окошко. Мы проезжаем мимо больницы для цветных, мимо фруктового лотка.
— Кажется, я слышала, как мисс Хилли говорила что-то насчет того, что ее мама худеет, — очень осторожно начинаю я. — Вроде как она плохо ест.
Минни поворачивается ко мне:
— Она так сказала, точно? — И злобно прищуривается. — Что еще сказала мисс Хилли?
Лучше уж скажу все.
— Думаю, у нее на тебя зуб, Минни. Ты… будь осторожна с ней.
— Это мисс Хилли следует быть осторожной со мной.Она что, хочет сказать, я не умею готовить? Этот старый мешок с костями ничего не жрет, потому что я плохо ее кормлю!
— Прости, Минни, я сказала это, только чтоб ты держалась от нее подальше…
— Если она решится вякнуть мне такое, узнает, какова Минни на вкус. — С этими словами Минни, разъяренная, выходит из автобуса.
Смотрю ей вслед, как она решительно марширует к своему дому. Мисс Хилли не из тех, с кем можно шутки шутить. Господи, может, следовало держать язык за зубами?
Пару дней спустя я выхожу из автобуса, иду к дому мисс Лифолт. Перед домом стоит старый грузовик. Внутри двое черных, один пьет кофе, а второй устроился подремать. Прохожу мимо, прямо в кухню.
Сегодня утром мистер Рэйли Лифолт дома, редкий случай. Обычно, когда он тут, вид у него такой, будто минутки считает — скорей бы обратно на свою работу. Даже по субботам. Но сегодня он чем-то рассержен.
— Это, черт побери, мой дом, и я плачу за все, что в нем, черт побери, происходит! — кричит мистер Лифолт.
Мисс Лифолт старается держаться поодаль, и на лице у нее такая улыбка, что сразу ясно — не больно-то она счастлива. Я прячусь в прачечной. Прошло уже два дня после тех разговоров об уборной, и я надеялась, что все улеглось. Мистер Лифолт открывает дверь и с грохотом опять захлопывает.
— Я мирился с новыми тряпками, чертовыми поездками в Новый Орлеан с твоими клубными подружками, но это уже переходит всякие границы!
— Но это увеличит стоимость дома. Хилли так сказала!
Я сижу в прачечной, но словно вижу, как мисс Лифолт пытается удержать улыбку на лице.
— Мы не можем себе это позволить! И мы не подчиняемся приказам Холбруков!
На миг повисает тишина. А потом я слышу топ-топмаленьких ножек.
— Па-почка?
Выхожу из прачечной и отправляюсь в кухню, потому что Мэй Мобли — моя обязанность.
Мистер Лифолт уже опустился на корточки перед малышкой. Улыбка у него будто резиновая.
— А знаешь что, дорогая?
Она улыбается в ответ, ждет сюрприза.
— Ты не сможешь пойти в колледж, потому что подружки твоей мамы не должны, видите ли, пользоваться тем же туалетом, что и прислуга.
Потом выходит, хлопнув дверью так громко, что Малышка от страха даже глазки зажмурила.
Мисс Лифолт поворачивается к дочке и начинает грозить пальцем:
— Мэй Мобли, ты знаешь, что не должна вылезать из кроватки!
Малышка смотрит на дверь, которой шваркнул ее папочка, смотрит на маму, которая ее ругает. Маленькая моя, она, бедняжка, изо всех сил старается не плакать.
Бросаюсь к ней, мимо мисс Лифолт, подхватываю на руки и шепчу:
— Ну-ка, пойдем-ка в гостиную, посмотрим на игрушечки. А как ослик говорит?
— Она все время вылезает из кроватки. Сегодня утром мне пришлось трижды укладывать ее обратно.
— А это потому, что кое-кому надо поменять штанишки. Кто-то у нас опи-и-исался.
Мисс Лифолт смущенно бормочет:
— Ну, я не поняла… — Но уже глядит в окно, на грузовик.
Иду наверх. Я так разозлилась, так разозлилась. Малышка лежит в кроватке с восьми вечера, конечно, ей нужно сменить штанишки! Попробовала бы мисс Лифолт терпеть двенадцать часов, когда хочется в туалет!
Сажаю Малышку на пеленальный столик, стараясь скрывать свою ярость. Пока снимаю пижамку. Малышка внимательно смотрит на меня. Потом протягивает ручку и нежно трогает мои губы.
— Мэй Мо плохая, — лепечет она.
— Нет, маленькая, ты совсем не плохая. — Глажу ее по головке. — Ты хорошая. Очень хорошая.
Я живу на Гессум-авеню, снимаю здесь жилье с 1942 года. Гессум, можно сказать, имеет свое лицо. Домишки тут маленькие, но палисадники у всех разные: некоторые вытоптанные, ни травинки, как стариковская лысина, а другие — засаженные кустами роз и азалии, с красивыми газончиками. Мой дворик, должна признаться, нечто среднее.
Перед домом у меня несколько кустов красных камелий. Газон с проплешинами, и до сих пор осталось большое желтое пятно, где три месяца после аварии стоял пикап Трилора. Деревьев у меня нет. Но зато задний двор выглядит как райский сад. Там моя соседка, Ида Пик, выращивает овощи.
У самой Иды двора-то толком и нет, он весь завален барахлом ее мужа — двигатели от машин, старые холодильники, шины. Он все обещает, что починит это, но ничего не делает. Я и предложила Иде похозяйничать на моем участке. Так что мне нет нужды копать и сеять, а она позволяет срывать, что нужно, экономя мне два-три доллара в неделю. Что мы не съедаем, она консервирует и одаривает меня всякими баночками на зиму. Отличная зелень, баклажаны, окра  [4]целыми бушелями, всяческие тыквы. Не представляю, как ей удается защищать от жучков помидоры, но удается. И отличные, надо сказать, помидоры.
В тот вечер лил сильный дождь. Я достала горшочек Идиной капусты с помидорами, съела последний ломоть кукурузного хлеба. Потом занялась подсчетом финансов, потому что в последнее время случились целых две неприятности: автобусный билет подорожал до пятнадцати центов и арендная плата выросла, теперь двадцать девять долларов в месяц. Я работаю на мисс Лифолт с восьми до четырех, шесть дней в неделю, кроме субботы. Каждую пятницу получаю сорок три доллара, в месяц выходит сто семьдесят два. Это означает, что после того, как заплачу за свет, воду, газ и за телефон, у меня остается тринадцать долларов пятьдесят центов на еду, одежду, парикмахерскую и пожертвования в церковь. Не говоря уж о том, что отправить по почте все эти счета стоит целый никель. А мои рабочие туфли так износились, что почти каши просят. Новая пара стоит семь долларов, так что, похоже, придется мне сидеть на капусте с помидорами, пока не превращусь в Братца Кролика. Благослови Господь Иду Пик, а то мне вообще нечего было бы есть.