Скалолазка и мировое древо
– Зачем еще? – недовольно ответила mamie [2].
Я едва не раскололась, что завтра привезу ей совершенно другую маму. Ту, которую мы обе помним и чьего возвращения так ждем… Только говорить ей это нельзя. Бабушка не только мне не поверит, но еще из дому не выпустит. Слава богу, она никогда не зацикливается на одном вопросе, а задает их россыпью. Словно дробью стреляет – какой-нибудь да попадет в цель.
– Куда на ночь глядя? Как ты с ней поедешь в метро?
– Там внизу Лешка на машине. Он довезет.
Бабушка недовольно покачала головой, но отошла в сторону, освобождая мне дорогу. Оставшись перед дверью в одиночестве, я почувствовала себя неуютно. Словно мне шесть лет, я разбила вазу, в которую полезла за конфетами, и меня ждет серьезный разговор.
– Веди себя с ней кротко, – наставляла бабушка, оказавшись у меня над ухом, – не перечь ни в чем и не спорь. Лишнего не говори, лучше вообще помалкивай.
– Я все знаю, ба! – раздраженно ответила я и толкнула дверь.
По сравнению с гостиной в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатила тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.
Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с необъяснимой величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие черные кружевные рукава походили на опущенные крылья птицы. Платье, тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, отчего казалось, что на его месте пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.
Я судорожно сглотнула.
– Мама, – осторожно позвала я.
Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.
– Мама, это я. Я вернулась.
Она меня не услышала.
Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила на заднее сиденье прямо за Лехой.
– Не, так не пойдет, – сказал он.
– Что не пойдет?
– Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.
– Алена… Где ты, Аленушка? – протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.
– Ну вот, началось! – поморщился Овчинников.
Я пересадила маму подальше от Лехи, в противоположный конец салона. Сама села на переднее сиденье.
– Где ты, Аленушка?
– Здесь я, здесь, – пробормотала я, думая совершенно не об этом.
От дома бабушки мы снова выехали на Ленинградку и взяли курс за пределы Москвы. Периодически Леха с опаской поглядывал на маму в зеркальце, но та вела себя тихо. Возможно, уснула, но по ней не поймешь. Она спит с открытыми глазами. Иногда бредит во сне. Говорит о прошлом. Но в эти моменты создается впечатление, словно этот бред она видит прямо сейчас, в режиме реального времени.
Двадцать один год назад в Средиземном море у берегов Испании потерпел крушение сухогруз «Бельмонд». Доподлинно неизвестно, что с ним произошло. Сухогруз бесследно исчез, а с берега люди наблюдали над морем зарево. Из нескольких десятков человек, которые находились на борту, выжили только трое. Одного из них я сейчас усадила на задний диван «копейки» подальше от Лехи. Это моя мать.
Она знает, что там случилось, она видела это. Вероятнее всего, она видела гибель моего отца, который и привез ее на борт сухогруза. Но докопаться до этих сведений невозможно. Я пыталась разобрать то, что она бормочет во сне, но ее фразы звучат как полный бред. Она говорит о страшном ветре и электрических трансформаторах, о несущейся смерти и черных знаках. Соединить все это в стройную осмысленную версию невозможно. Я пыталась.
– Ален, – подал голос Леха, – заходи ко мне завтра. Посидим, выпьем…
– Осточертело пить в одиночестве, Овчинников? Собутыльница понадобилась?
– Чаю выпьем, – поправился он.
– Вряд ли. Мне сейчас не до этого… И потом, знаю я твой чай!
Он уставился на дорогу и больше ничего не сказал. А я вдруг ощутила на заднем сиденье какое-то движение. Прежде чем я успела повернуться, послышалось шипение газа, запахло цветами, а в следующую секунду Лехе под мышку выстрелила струя полыхающего лака для волос.
Леха отчаянно заорал. Я насмерть перепугалась, потому как его фланелевую рубашку охватили нешуточные языки пламени.
Реагируя на экстренную ситуацию, хотя, скорее всего, просто в истерике, Овчинников дал по тормозам, прижимая «жигуленок» к обочине. К одиннадцати часам на проспекте транспорта поубавилось, поэтому в аварию мы не попали. Я в тот момент еще успела подумать, что после сегодняшнего вечера теперь неделю не сяду даже на велосипед.
А с заднего сиденья последовала новая атака. Свежий «фаербол» врезался в Лехин рукав. Весь в огне, Леха кричал уже жалобно. Пламя от него поднималось высокое, жар разъел обивку салона на потолке. Нужно прекратить это безобразие, кто-то должен избавить Овчинникова от кремации заживо!
Естественно, что в качестве защитника выступила я.
Поток пены из огнетушителя вместо полыхающей рубахи сперва хлестанул по лицу.
Овчинников заорал уже безнадежно.
– Прости! Сейчас!
Я сместила прицел и снова вдавила тугой рычаг. Огнетушитель дернулся в руках, пушистая пена накрыла пламя, облизывающее рубаху, и поглотила его.
Леха замер. Выглядел он так, словно только что выбрался из пенистой ванны, в которую нырнул прямо в одежде.
Выставив баллончик перед собой, мама держала палец на кнопке, выпуская новую струю лака. В другой руке у нее была одноразовая китайская зажигалка. Мама ожесточенно чиркала ею, чтобы воспламенить газ и в третий раз устроить для Лехи аутодафе. Я успела выхватить баллончик прежде, чем вырвался оранжевый язычок.
Леха ожил. Он быстро выскочил из машины и стал прыгать по асфальту, стряхивая с себя пену и плюясь. Похоже, я набила ему полный рот. Я тоже вылезла на свежий воздух и распахнула дверь со стороны мамы.
Выглядела она страшно. Морщины углубились. Глаза бешеные и больные. Рот кривился от гнева. Впечатление такое, словно в нее вселилась зловещая потусторонняя тварь.
– Мама, ну что с тобой!
– Алена…
– Что, мама?
– Где ты, Алена?
– Да здесь я!
Овчинников выплюнул остатки пены изо рта.
– Ну, блин! В цирк ходить не надо! Чего я ей сделал, скажи? – Он наклонился к маме и прокричал ей в лицо: – Что я вам сделал?!!
– Не кричи на мою мать! – огрызнулась я.
– Алена? – поинтересовалась мама в две тысячи первый раз. – Где ты?
Леха схватился за голову, изображая «что я тут делаю?!», сделал несколько яростных шагов, затем вернулся к машине.
– Алена, признай, что я ангел!
– Это сильное утверждение, я должна над ним подумать. Ты ангел, потому что весь в белой пене?
– Потому что я еще терплю тебя и твою маму. И даже готов довезти вас обеих до бабушкиной дачи, только чтобы этот вечер наконец закончился!
– Хорошо, ты ангел. Правда, в тебе присутствуют элементы ангела падшего, но это ведь не меняет сути, которую ты желал услышать. Ведь так?
– Арьяварта! – раздалось из салона, где осталась мама. – Там Арьяварта! Арьяварта!!
Мы с Лехой разом повернули к ней головы. Мама переместилась на левую часть дивана и Лехиной авторучкой, которая раньше торчала на торпеде, черкала спинку водительского сиденья.
– Арьяварта! – провозгласила она.
– Ален, ну скажи ты ей, – взмолился Леха. – Она же мне испортит салон!
– Было бы что портить. – Я с коленками влезла на заднее сиденье и отвела мамину руку от «граффити»: – Мам, не надо, прошу тебя…
И осеклась.
Черканина имела вполне законченную форму. Тонкая вертикальная линия тянулась от основания спинки до подголовника, где заканчивалась ветвистым клубком, к изображению которого мама подошла с особым старанием. Мне на миг показалось, что в хаосе линий есть некий порядок, что в нем зашифровано послание… Но затем иллюзия развеялась. Я не видела ничего, кроме беспорядочных чернильных завитков.