Будущее, XXII век. Прогрессоры

Горбовский вылез из птерокара и направился к звездолету. Когда он проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: «А я Марка жду». «Да–да, он скоро выйдет», — ласково сказал Горбовский и пошел дальше. Но его сразу остановили, и он понял, что добраться до люка будет не так просто.
Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.
— Товарищ Горбовский, — сказал он. — Я вас прошу, возьмите.
Он протянул Горбовскому длинный тяжелый сверток.
— Что это? — спросил Горбовский.
— Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.
— Иоганн Сурд, — повторил Горбовский. — Я не знал, что вы здесь.
— Возьмите. Она весит совсем немного. Это лучшее, что я сделал в жизни. Я привозил ее сюда на выставку. Это «Ветер»…
У Горбовского все сжалось внутри.
— Давайте, — сказал он и бережно принял сверток.
Сурд поклонился.
— Спасибо, Горбовский, — сказал он и исчез в толпе.
Кто–то крепко и больно схватил Горбовского за руку. Он обернулся и увидел молоденькую женщину. У нее дрожали губы и лицо было мокрое от слез.
— Вы капитан? — спросила она надорванным голосом.
— Да, да. Я капитан.
Она еще больнее стиснула его руку.
— Там мой мальчик… На корабле… — губы начали кривиться. — Я боюсь…
Горбовский сделал удивленное лицо.
— Но чего же? Там он в полной безопасности.
— Вы уверены? Вы обещаете мне?…
— Он там в полной безопасности, — повторил Горбовский решительно. — Это очень хороший корабль!
— Столько детей, — сказала она, всхлипывая. — Столько детей!…
Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошел дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
— Это весит всего три кило, — сказал бледный угловатый мужчина. — Я никогда никого ни о чем не просил…
— Вижу, — согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
— Здесь отчет о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.
— Это очень важно! — подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые, добрые губы, небритые щеки и маленькие умоляющие глазки. — Понимаете, это Маляев… — он указал пальцем на первого. — Вы непременно должны взять эту папку…
— Помолчите, Патрик, — сказал Маляев. — Леонид Андреевич, поймите… Чтобы это больше не повторилось… Чтобы больше никогда, — он задохнулся, — чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор…
— Несите за мной, — сказал Горбовский. — У меня заняты руки.
Они отпустили его, и он сделал шаг вперед, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
— Может, возьмете? — пропыхтел один.
— Если можно… — сказал другой.
— Мы два года ее строили…
— Пожалуйста.
Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
— Леонид Андреевич, — жалобно сказал первый. — Мы вас умоляем.
Горбовский снова покачал головой.
— Не унижайся, — сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. — Ну что ты держишь?
Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и, сильно прихрамывая, пошел прочь.
— Володька! — крикнул первый с тревогой ему вслед. — Не сходи с ума!
Горбовский отвернулся.
— Скульпторам, конечно, надеяться не на что, — сказал над его ухом вкрадчивый голос.
Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
Еще группа каких–то людей с рулонами, свертками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.
— Может быть, имеет смысл сделать так… — нервно и отрывисто заговорил один из них. — Может быть, все… Сложить все у грузового люка… Мы понимаем, что шансов мало… Но вдруг все–таки останутся места… В конце концов это не люди, это вещи… Рассовать их где–нибудь… как–нибудь…
— Да… да… — сказал Горбовский. — Я вас прошу, займитесь этим. — Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. — Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свертками начали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звездного перелета. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облаченный в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взревывал морским голосом: «По бим–бом–брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!» Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому–то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: «Толик мой! Толик…» И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряженные лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слезы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто–то отвернулся, и кто–то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто–то просто лег на бетон и стиснул голову руками.
Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
— Здравствуй, Леонид, — сказала она.
— Здравствуй, Женечка, — сказал Горбовский.
Маляев и Патрик отошли в сторону.
— Какой ты худой, — сказала она. — Все такой же худой. И даже еще больше высох.
— А ты похорошела.
— Я не очень отрываю тебя?
— Да нет, все идет, как должно идти. Мне только нужно осмотреть корабль. Я очень боюсь, что у нас все–таки не хватит места.
— Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят… Иногда мне кажется, что ему абсолютно все равно.
— Ему очень не все равно, — сказал Горбовский. — Я разговаривал с ним. Я знаю: ему очень не все равно… Но он ничего не может сделать. Все дети на Радуге — это его дети. Он не может иначе.
Она слабо махнула свободной рукой.
— Я не знаю, что делать с Алешкой, — сказала она. — Он у нас совсем домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
— Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты не бойся: ему будет хорошо.
— Я даже не знаю, к кому обратиться.
— Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алешке будет хорошо.
— Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
— И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребенок не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять детей. Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?
— Да, — сказала она. — Нет… Подожди. Можно я поднимусь вместе с ним на корабль?