Том 2. 1960-1962

— Деритринитация,— печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. «Плохо дело,— подумал Кондратьев.— Д–космолеты. Деритринитация. Этого мне никогда не одолеть. И сломанная спина».
Женя погладил его по щеке и сказал:
— Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, придется очень много учиться…
— Переучиваться,— прошептал Кондратьев, не открывая глаз.— Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
— Ну что же, я не прочь,— сказал Женя бодро.— Главное — захотеть.
— Хотеть — значит мочь? — ядовито осведомился Кондратьев.
— Вот именно.
— Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.
— Ну–ну,— сказал Женя.— Ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной…
— Вот как? — сказал Кондратьев. (Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.)
— Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек.
— Ну разумеется,— сказал Кондратьев.
— Дай мне сказать, Сергей Иванович. Я все понимаю. Ты боишься. А здесь нельзя быть одиноким. Здесь не бывает одиноких. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, потом попросил:
— Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному — во всю стену — голубому окну. В окне Кондратьев не видел ничего, кроме неба. Ночью окно было похоже на темно–синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево — загорается и быстро гаснет.
— Подошел,— сказал Женя.
— Что там?
— Там балкон.
— А дальше?
— А под балконом площадь,— сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька не понимает. Одинок до предела. До сих пор не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обморок. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.
— Вот это здание, в котором ты лежишь,— сказал Женя,— это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…
— Палата,— проворчал Кондратьев.
— …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы — Урал — и сосновый лес. Отсюда я вижу, во–первых, второй такой же санаторий. Это километрах в двадцати. Дальше там Свердловск, до него километров сто. Во–вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины. Там их сейчас четыре. Так. Что еще? В–третьих, имеет место площадь–цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой–то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…
— Тоже тяжелобольной? — спросил штурман с интересом.
— Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я, случайно, знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко, Сейчас она тащит тяжелобольного ребенка и, по–моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар. Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.
— Я просил,— сказал штурман мрачно.— Он не разрешает.
— Почему?
— Откуда я знаю? Женя вернулся к постели.
— Все это суета сует,— сказал он.— Все ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кёнига?
— Да?
— Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: «Ах какой я впечатлительный! Ах!»
Кондратьев улыбнулся.
— А наутро я пришел к тебе,— продолжал Женя,— и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел «разнообразную ночь».
— Помню,— сказал Кондратьев.— И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди.
— Ах какой я впечатлительный! — немедленно закричал Женя.
Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.
— Слушай, Евгений,— сказал он, не открывая глаз.— А что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?
Женя весело засмеялся.
— Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я раз бил какой–то огромный телескоп, честное слово, не заметил — когда. Начальник обсерватории чуть не ударил меня, однако воспитание не позволило.
Кондратьев открыл глаза.
— Ну? — сказал он.
— Но потом, когда узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча даже предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.
— Ну? — сказал Кондратьев.
Женя вздохнул.
— Ничего не получилось. Врачи запретили.
Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии.
Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:
— Пора, товарищ Славин.
— Сейчас ухожу,— сказал Женя.
Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев грустно сказал:
— Ну вот, ты уходишь.
— Так я же ненадолго! — вскричал Женя.— И не кисни, прошу тебя. Ты еще полетаешь, ты еще будешь классным Д–звездолетчиком.
— Д–звездолетчик…— Штурман криво усмехнулся.— Ладно уж, ступай. Сейчас Д–звездолетчика будут кормить кашкой. С ложечки.
Женя поднялся.
— До свидания, Сережа,— сказал он, осторожно похлопав руку Кондратьева, лежавшую поверх простыни.— Выздоравливай. И помни, что новый мир — очень хороший мир.
— До свидания, классик,— проговорил Кондратьев.— Приходи еще. И приведи свою умницу… Как ее зовут?
— Шейла,— сказал Женя.— Шейла Кадар.
Он вышел. Он вышел в незнакомую и в общем–то чужую жизнь, под бескрайнее небо, в зелень бескрайних садов. В мир, где, наверное, стрелами уходят за горизонт стеклянные автострады, где стройные здания бросают на площади ажурные тени. Где мчатся машины без людей и с людьми, облаченными в диковинные одежды, спокойными, умными, доброжелательными, всегда очень занятыми и очень этим довольными. Вышел и пойдет дальше бродить по планете, похожей и не похожей на Землю, которую мы покинули так давно и так недавно. Он будет бродить со своей Шейлой Кадар и скоро напишет свою книгу, и книга эта будет, конечно, очень хорошей, потому что Женя вполне может написать хорошую, умную книгу…
Кондратьев открыл глаза. Рядом с постелью сидел толстый румяный врач Протос и молча смотрел на него. Врач Протос улыбнулся, покивал и сказал вполголоса:
— Все будет хорошо, Сергей Иванович.
  
САМОДВИЖУЩИЕСЯ ДОРОГИ
 
— Может быть, ты все–таки проведешь вечер с нами? — сказал Женя нерешительно.
— Правда,— сказала Шейла.— Давайте будем вместе. Куда вы пойдете один с таким печальным видом?
Кондратьев покачал головой.
— Нет, спасибо,— сказал он.— Я бы предпочел один.
Шейла улыбалась ему ласково и немного грустно, а Женя покусывал губу и смотрел мимо.
— Не надо обо мне заботиться,— сказал Кондратьев.— Мне тяжело, когда обо мне заботятся. До свидания.
Он отступил от птерокара и помахал рукой.
— Пусть идет,— сказал Женя.— Все правильно. Пусть идет один. Счастливо, Сергей Иванович, ты знаешь, где нас найти.
Он небрежно, кончиками пальцев коснулся клавиш на приборной доске. Он даже не глядел на приборную доску. Левая рука его лежала за спиной Шейлы. Он был великолепен. Он не захлопнул дверцу. Он подмигнул Кондратьеву и рванул птерокар с места так, что дверца захлопнулась сама. Птерокар взмыл в небо и поплыл над крышами. Кондратьев направился к эскалатору.
«Ладно,— подумал он,— окунемся в жизнь. Женька говорит, что в этом городе нельзя заблудиться. Посмотрим».
Эскалатор двигался бесшумно и был пуст. Кондратьев посмотрел вверх. Над головой была полупрозрачная крыша; на ней лежали тени птерокаров и вертолетов, принадлежавших, видимо, обитателям этого дома. Кажется, каждая крыша в городе была посадочной площадкой. Кондратьев посмотрел вниз. Там был обширный светлый вестибюль. Пол вестибюля был гладкий и блестящий, как лед.