Том 2. 1960-1962
— А я видел «Хиус–Молнию»,— сказал Малышев. — В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.
— Диаметр зеркала семьсот метров,— сказал Гургенидзе.— Не так уж много. Зато раствор собирателя — ого! — шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.
«Масса — тысяча шестнадцать тонн,— машинально вспомнил Сережа.— Средняя тяга — восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость — восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки — шесть «же»… Мало… Расчетный максимум захвата — пятнадцать вар… Мало, мало…»
— Штурманы,— мечтательно сказал Малышев.— А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
— Оверсаном Земля — Плутон! — сказал Гургенидзе.
Кто–то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
— Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из–за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
— Асы пошли на пеленг,— сказал Малышев, провожая их глазами.
— Я человек простой, простодушный,— сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок.— И вот чего я все–таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
— Что значит — к чему? — удивился Гургенидзе.
— Ну Луна — это стартовая площадка и обсерватория. Венера — это актиниды. Марс — фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
— То есть,— сказал Малышев,— тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
— Урод,— сказал Гургенидзе.— Жертва мутаций.
— Вот послушайте,— сказал Панин.— Я давно уже думаю об этом. Вот мы — звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
— Два и четыре десятых,— сказал Кондратьев, глядя в стакан.
— Летим,— продолжал Панин.— Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали–вали семь пружин, как говорит мой дед.
— Мой дед–эстет,— вставил Гургенидзе.
— Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие–то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.
— Город–музей имени Бориса Панина,— сказал Малышев.— Сплошь мемориальные доски.
— Да,— продолжал Панин.— Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато — вам нравится это «зато»? — там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет,— говорю я,— не было у меня такого шлема».— «Ах как интересно! — говорит смотритель города–музея и начинает записывать.— Это,— говорит он,— надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.
— Понесло,— сказал Малышев.— Ближе к делу.
— В общем, я начинаю понимать, что попал опять–таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как–то странно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита — мы, кажется, туда летали? — люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства—времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм «Новости дня», посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем…
— Как тебя несет,— сказал Малышев.
— Я человек простодушный,— угрожающе сказал Панин.— У меня фантазия разыгралась…
— Ты нехорошо говоришь,— сказал Кондратьев тихо.
Панин сразу посерьезнел.
— Так,— сказал он тоже тихо.— Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все–таки, зачем нам звезды.
— Постойте,— сказал Малышев.— Здесь два вопроса. Первый — какая польза от звезд?
— Да, какая? — спросил Панин.
— Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?
— Так,— сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Кондратьева. Кондратьев молчал.
— Отвечаю на первый вопрос,— сказал Малышев.— Ты хочешь знать, что делается в системе UV Кита?
— Ну, хочу,— сказал Панин.— Мало ли что я хочу.
— А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь, и если буду стараться узнать, то перед кончиной своей — надеюсь, безвременной,— возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и тем самым наполнил мою жизнь.
— Ах! — сказал Гургенидзе.— Как красиво!
— Понимаешь, Борис,— сказал Малышев.— Человек!
— Ну и что? — спросил Панин, багровея.
— Все,— сказал Малышев.— Сначала он говорит: «Хочу есть». Тогда он еще не человек. А потом он говорит: «Хочу знать». Вот тогда он уже Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?
— Этот ваш Человек,— сердито сказал Панин,— еще не знает толком, что у него под ногами, а уже хватается за звезды.
— На то он и Человек,— ответил Малышев.— Он таков. Смотри, Борис, не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон: стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли детские души…
— Хорошо,— сказал Панин.— Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?
— Это второй вопрос,— начал Малышев, но тут Гургенидзе вскочил и заорал, сверкая белками:
— Ты хочешь ждать, пока изобретут твою тирьямпампацию? Жди! Я не хочу ждать! Я полечу к звездам!
— Вах,— сказал Панин.— Потухни, Лева.
— Да ты не бойся, Боря,— сказал Кондратьев, не поднимая глаз.— Тебя не пошлют в звездную.
— Почему это? — осведомился Панин.
— А кому ты нужен? — закричал Гургенидзе.— Сиди на лунной трассе!
— Пожалеют твою молодость,— сказал Кондратьев.— А для кого мы будем познавать звезды… Для себя, для всех. Для тебя тоже. А ты познавать не будешь. Ты будешь узнавать. Из газет. Ты ведь боишься перегрузок.
— Ну–ну, ребята,— встревоженно сказал Малышев.— Спор чисто теоретический.
Но Сережа чувствовал, что еще немного — и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен. Он встал и быстро пошел из кафе.
— Получил? — сказал Гургенидзе Панину.
— Ну,— сказал Панин,— чтобы в такой обстановке остаться человеком, надо озвереть.
Он схватил Гургенидзе за шею и согнул его пополам. В кафе уже никого не было, только у стойки чокались томатным соком трое асов с Командирского факультета. Они пили за Ляхова, за Первую Межзвездную.
…Сережа Кондратьев пошел прямо к видеофону. «Сначала надо все привести в порядок,— думал он.— Сначала Катя. Ах как некрасиво все получилось! Бедная Катя. Собственно, и я тоже бедный».
Он снял трубку и остановился, вспоминая номер Катиной комнаты. И вдруг набрал номер комнаты Вали Петрова. Он до последней секунды думал о том, что надо немедленно поговорить с Катей, и потому некоторое время молчал, глядя на худое лицо Петрова, появившееся на экране. Петров тоже молчал, удивленно вздернув реденькие брови. Сережа сказал:
— Ты не занят?
— Сейчас не особенно,— сказал Валя.
— Есть разговор. Я приду к тебе сейчас.
— Тебе нужен седьмой том? — сказал Валя, прищурясь.— Приходи. Я позову еще кое–кого. Может быть, пригласить Кана?
— Нет,— сказал Кондратьев.— Еще рано. Сначала сами.
Глава вторая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
ПЕРЕСТАРОК
Когда помощник вернулся, диспетчер по–прежнему стоял перед экраном, нагнув голову, засунув руки в карманы чуть ли не по локоть. В глубине экрана, расчерченного координатной сеткой, медленно ползла яркая белая точка.