Джойленд (ЛП)

Ты думаешь: „Ну ладно, я все понимаю, я готов к худшему“, но все равно цепляешься за надежду. Это-то и есть самое поганое.
Это тебя и убивает.
Я поговорил с ней, сказал, как я ее люблю и как я любил Тома, сказал, что да, я приеду на похороны, и если я чем-то могу помочь до похорон — пусть позвонит. В любое время дня и ночи. Потом я повесил трубку, опустил голову и чуть не выплакал свои чертовы глаза.
Крах моей первой любви не сравнится со смертью одного старого друга и скорбью другого, но переживал я их по одной схеме. В точности по одной и той же. И если это казалось мне концом света — сначала все эти мысли о самоубийстве (какими бы глупыми и несерьезными они ни были), а потом переворот сейсмической мощи в курсе моей жизни, прежде казавшемся незыблемым, — то вы должны понять, что мне просто не с чем было сравнивать. Это и называется молодостью.
Июнь все тянулся, и я начал понимать, что наши с Венди отношения столь же слабы, как роза Уильяма Блейка [9] — но отказывался верить, что эта слабость смертельна, несмотря на все более явные признаки.
Взять, к примеру, письма. В первую неделю моего пребывания у миссис Шоплоу я написал Венди четыре письма, несмотря на то, что каждый вечер поднимался в свою комнатку на втором этаже еле живой, а голова раскалывалась от новой информации и свежих впечатлений (я чувствовал себя студентом, в середине семестра вынужденным брать штурмом сложную дисциплину — назовем ее „Расширенная теория веселья“). Все, что я получил в ответ — почтовая карточка с видом на парк Бостон-Коммон и весьма специфическим совместным посланием на обороте. В верхней части незнакомым мне почерком было начертано: „Венни пишет, Ренни рулит!“ Почерк, которым была сделана надпись чуть ниже, я узнал. Венди — или Венни, если вам так больше нравится (мне — нет) — писала: „Уииии! Мы девчонки-продавщицы на Кейп-Код сегодня мчимся! Тусовка! Хупси-пупси дэнс! Не волнуйся я держала руль, когда Рен писала свою часть. Надеюсь у тебя все хорошо. В.“
„Хупси-пупси дэнс“? „Надеюсь, у тебя все хорошо“? Ни тебе „люблю“, ни „скучаешь по мне?“ — только лишь „надеюсь, у тебя все хорошо“? И хотя открытка, судя по неровному почерку и кляксам, писалась в машине Рене (у Венди машины не было), обе они, похоже, были пьяными или обкуренными. На следующей неделе я написал еще четыре письма, в одно из которых вложил фотографию в мехах, которую сделала Эрин.
Венди не ответила.
Сначала ты переживаешь, потом догадываешься, и, в конце концов, знаешь наверняка.
Даже если не хочешь, даже если убеждаешь себя, что любящие сердца, подобно докторам, вечно ставят ложные диагнозы — в глубине души ты знаешь.
Я дважды пытался дозвониться до нее. Оба раза отвечал один и тот же сердитый женский голос. Его обладательница, как мне казалось, носила строгие очки и старушачье платье до пят. И не пользовалась помадой. В первый раз она ответила: „Ее нет, вышла с Рен“. Во второй раз — „Ее нет и не будет. Съехала“.
— Съехала куда? — спросил я, встревожившись. Дело было в гостиной особняка миссис Шоплоу. За телефоном висела табличка совести, куда звонивший по межгороду должен был записывать свое имя и продолжительность разговора. Мои пальцы так сильно сжимали старомодную трубку, что онемели. Венди держалась на лоскутном ковре-самолете из стипендий, займов и подработок, так же, как и я. Она не могла позволить себе жить отдельно. По крайней мере, без посторонней помощи.
— Не знаю и мне плевать, — ответила Бука. — Я уже устала ото всех этих пьянок и девичников в два часа ночи. Некоторым из нас иногда нужно спать — звучит странно, но это так.
Мое сердце заколотилось так сильно, что запульсировало в висках.
— Рене уехала с ней?
— Нет, они поссорились. Из-за того парня. Того, что помогал Венни собирать вещи.
Она произнесла ее имя с явным презрением, от чего у меня скрутило живот. Из-за этого, а не из-за слов про какого-то там парня — ведь ее парнем был я. Если какой-то новый приятель, с которым она познакомилась на работе, помог ей с переездом — что мне с того? Конечно, у нее могут быть приятели. У меня же есть по крайней мере одна приятельница, ведь так?
— Рене там? Я могу поговорить с ней?
— Нет, у нее свидание.
Должно быть, Бука, наконец, сообразила, что к чему, потому что в ее голосе внезапно послышался интерес.
— Эй, а тебя не Девин зовут?
Я повесил трубку — не планировал так поступать, просто вдруг повесил и все. Я твердил себе, что мне только почудилось, будто бы Ворчунья вдруг превратилась в Веселушку — как если бы у них там ходил какой-то анекдот, героем которого был я. Кажется, я уже говорил, что разум огораживается защитными стенами до последнего.
Три дня спустя я получил единственное письмо, которое тем летом написала мне Венди Кигэн. Последнее письмо. Написала она его на особой бумаге с фигурным обрезом. На листах веселые котята резвились с клубками пряжи. Много позже я подумал, что на такой бумаге вполне могла писать и пятиклассница.
На трех сумбурных страницах Венди писала, что очень сожалеет, что она долго боролась с искушением, но побороть не смогла, что она понимает, какую причиняет мне боль и что, наверное, мне некоторое время не стоит ей звонить и просить о встрече, что как только пройдет первичное потрясение, мы сможем остаться хорошими друзьями, что парень он чудесный, студент Дартмутского колледжа, что он играет в лакросс и что, может быть, она даже его со мной познакомит в начале осеннего семестра. И т. д. и т. п., черт ее дери.
Той ночью я плюхнулся на песок в пятидесяти ярдах от Пляжного пансиона миссис Шоплоу с целью хорошенько надраться. Не такое уж дорогое удовольствие, подумал я: в те дни мне вполне хватало шести банок пива, чтобы напиться в стельку. Через некоторое время ко мне присоединились Том с Эрин, и мы — три джойлендских мушкетера — сидели вместе и смотрели на волны.
— Что не так? — спросила Эрин.
Я пожал плечами, мол, да так, ерунда, но ерунда обидная. — Меня бросила девушка. Письмо прислала. „Дорогой Джон, солдатик мой“ и все такое.
— Только в твоем случае не „Дорогой Джон“, а „Дорогой Дев“, — сказал Том.
— Да прояви ты сочувствие, — упрекнула его Эрин. — Деву грустно и больно, но он старается этого не показывать. Сам, что ли, не понимаешь?
— Понимаю, — сказал Том. Он приобнял меня за плечи и прижал к себе. — Сочувствую тебе, дружище. От тебя веет болью, словно ледяным канадским ветром. Или даже арктическим. Можно мне пива?
— Конечно.
На берегу мы просидели долго. Эрин деликатно расспрашивала меня о случившемся, и я кое-что ей рассказал. Кое-что, но не всё. Мне было грустно и больно, но тут было нечто большее, о чем я рассказывать не хотел. Отчасти из-за веры моих родителей в то, что выплескивать свои чувства на других — верх неприличия, но в основном потому, что я сам ужаснулся глубине своей ревности. Я даже не хотел, чтобы Том с Эрин догадались о существовании этого прожорливого червячка (он, видите ли, из Дартмута; наверное, вступил в самое престижное братство, и водит „Мустанг“, который его родители подарили ему на окончание школы).
Но ревность — еще не самое худшее. Худшим оказалось понимание того, что впервые за всю мою жизнь меня по-настоящему отвергли. Той ночью я только начал это осознавать.
Она-то меня разлюбила, а вот я ее — еще нет.
Эрин тоже взяла себе пива и подняла руку.
— Давайте выпьем за следующую девушку Дева. Мы пока не знаем, кто она, но день вашей встречи будет самым счастливым в ее жизни.
— Вот-вот, — поддакнул Том, подняв свою банку. И, будучи Томом, добавил:
— А прежней — от ворот поворот.
Не думаю, что они осознали (той ночью, да и вообще), как сильно пошатнулась подо мной земля. Каким я был потерянным. Я им и не сказал: признаться в таком казалось мне не просто неловким, но постыдным. Я заставил себя улыбнуться и выпил вместе с ними.