Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези
— В чем дело, Вейерс?
У него такие синие глаза — я только недавно это обнаружила, — невозможно смотреть в них дольше тридцати секунд, они будто обжигают меня. Вместо этого я смотрю на девочек — они обе смеются, даже та, что плачет.
— Что с тобой? — говорю я.
Ее темные глаза расширяются, молочные белки вокруг зрачка округляются. Она смотрит на Бобби. Блестки ее шарфика переливаются на солнце.
— Господи ты боже мой, Вейерс, о чем это ты?
— Я просто хочу знать, — говорю я, все еще глядя на нее, — почему она плачет все время, может, это болезнь какая-то или что?
— О, ради бога. — Головы козочек отодвигаются назад, и колокольчики звякают. Бобби тянет на себя поводья. Козы пятятся, громко переступая копытами, колеса дребезжат, но я по-прежнему стою у них на пути. — А с тобой что?
— Но это ведь очень даже разумный вопрос! — кричу я на его тень от яркого света. — Я просто хочу знать, что с ней.
— Не твое дело! — кричит он в ответ, одновременно девочка — та, что поменьше, — что-то говорит.
— Что? — обращаюсь я к ней.
— Это все из-за войны и всех страданий.
Бобби удерживает коз ровно. Вторая девочка хватает его за руку. Она улыбается мне, но продолжает обливаться слезами.
— Ну и что? С ней что-то случилось?
— Просто она такая. Всегда плачет.
— Это же глупо.
— О, ради бога, Вейерс!
— Нельзя же плакать все время, так же невозможно жить.
Бобби, правя козами и тележкой, пытается меня объехать.
Младшая девочка оборачивается и смотрит не отрываясь и уже на расстоянии машет мне рукой, но я отворачиваюсь, не помахав в ответ.
Большой дом, что стоял на холме, раньше — до того, как стал заброшенным, а потом в нем поселились Манменсвитцендеры, — принадлежал Рихтерам.
— Конечно, они были богатыми, — говорит мой отец, когда я рассказываю ему, что собираю материалы для книги. — Но, ты знаешь, мы все тогда жили богато. Видела бы ты пирожные! И каталоги. Мы обычно получали эти каталоги по почте, и по ним можно было все купить — тебе все присылали по почте, даже пирожные. Нам приходил один каталог, как-то он назывался, «Генри и Денни»? Что-то вроде того. Имена двух парней. Во всяком случае, еще во времена нашей юности так покупались только фрукты, но потом, когда вся страна разбогатела, ты мог заказать бисквит с масляным кремом, или там были еще такие горы пакетов, которые тебе обычно высылали, полные конфет, орехов, печенья, шоколада, и, боже ты мой, все это прямо по почте.
— Ты рассказывал о Рихтерах.
— С ними случилось нечто ужасное — со всей их семьей.
— Это был снег, да?
— Твой брат Джейми, мы его тогда потеряли.
— Об этом говорить не обязательно.
— Все переменилось после этого, знаешь ли. Тогда у твоей матери и началось. Большинство семей потеряли по одному, у некоторых обошлось, но Рихтеры, знаешь ли… У них ведь дом был на холме, и когда пошел снег, они все отправились кататься на санках. Мир еще был другим.
— Не представляю.
— Мы тоже не представляли себе. Никто не мог такого даже предположить. И поверь мне, мы ведь ломали головы. Все гадали, чего ждать от них в следующий раз. Но чтобы снег? Ну разве это не злодейство?
— Сколько их было?
— О, тысячи. Тысячи.
— Да нет же, Рихтеров сколько было?
— Все шестеро. Сначала дети, потом родители.
— А что, взрослые обычно не заражались?
— Ну, не многие из нас играли в снегу так, как они.
— Должно быть, вам чутье подсказывало, вроде того.
— Что? Нет. Просто тогда мы были так заняты. Очень заняты. Жаль, что я не помню. Не могу вспомнить. Чем мы были так заняты. — Он потирает глаза и смотрит пристально в окно. — Вы не виноваты. Хочу, чтобы ты знала — я все понимаю.
— Пап.
— Я имею в виду вас, ребятишек. Ведь этот мир, что мы передали вам, был наполнен таким злом, что вы даже просто не понимали разницы.
— Мы понимали, пап.
— Вы до сих пор не понимаете. О чем ты думаешь, когда вспоминаешь о снеге?
— Я думаю о смерти.
— Ну, вот видишь. До того как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.
— Не представляю.
— Что и требовалось доказать.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — Она накладывает макароны, ставит тарелку передо мной и встает, прислоняясь к рабочему столу, чтобы посмотреть, как я ем.
Я пожимаю плечами.
Она трогает холодной ладонью мой лоб. Отступает на шаг и хмурится.
— Ты что, брала у этих девчонок какую-нибудь еду?
Я качаю головой. Она собирается что-то добавить, но я говорю:
— Другие ребята брали.
— Кто? Когда? — Она наклоняется ко мне так близко, что я отчетливо вижу всю косметику на ее лице.
— Бобби. Некоторые другие ребята. Они ели конфеты.
Она опускает руку и сильно ударяет ладонью по столу. Тарелка с макаронами подскакивает, столовое серебро тоже. Проливается молоко.
— Разве я тебе не говорила? — громко кричит она.
— Бобби играет с ними все время.
Она прищурившись смотрит на меня, качает головой, затем щелкает челюстью с мрачной решимостью.
— Когда? Когда они ели эти конфеты?
— Не знаю. Уже давно. Ничего не случилось. Они сказали, что им понравилось.
Она открывает и закрывает рот, словно рыба. Поворачивается на каблуках и выходит из кухни, прихватив с собой телефон. Хлопает дверью. Я вижу из окна, как она ходит по заднему двору, отчаянно жестикулируя.
Моя мать организовала городское собрание, и все пришли нарядные, как будто в церковь. Единственные, кто не пришел туда, были Манменсвитцендеры, по понятной причине. Многие привели своих детей, даже грудничков, они сосали пальчики или уголки одеял. Я была там, как и Бобби со своим дедушкой, который пожевывал мундштук незажженной трубки, то и дело наклоняясь к внуку во время разбирательств, что разгорелись очень быстро, хотя никто почти не ругался. Просто страсти накалились из-за общего возбуждения, особенно горячилась моя мать в своем платье с розами, с ярко-красной помадой на губах, так что до меня вдруг даже некоторым образом дошло, что она в каком-то смысле красива, хотя я была слишком маленькой, чтобы понять, почему же ее красота не совсем приятна.
— Нам нужно помнить, что все мы — солдаты на этой войне, — сказала она под дружные аплодисменты.
Мистер Смитс предложил что-то вроде домашнего ареста, но моя мать указала на то, что тогда кому-то из города придется носить им продукты.
— Всем известно, что наши люди и так голодают. Кто же будет платить за весь их хлеб? — вопросила она. — Почему мы должны за него платить?
Миссис Матерс проговорила что-то о справедливости.
Мистер Халленсуэй сказал:
— Невинных больше нет.
Моя мать, стоящая перед всеми, слегка наклонилась к членам правления за столом и сказала:
— Тогда решено.
Миссис Фолей, которая только что приехала в город из недавно разрушенного Честервиля, поднялась со своего места — плечи ее сутулились и глаза нервно бегали, так что некоторые из нас по секрету прозвали ее Женщиной-Птицей — и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать, спросила:
— Разве кто-нибудь из детей заболел на самом деле?
Взрослые посмотрели друг на друга и на детей друг друга.
Я видела, что моя мать была разочарована тем, что никто не обнаружил никаких симптомов болезни. В обсуждении всплыли конфеты в цветных фантиках, и тогда Бобби, не вставая с места и не поднимая руку, громко сказал:
— Так вот из-за чего весь сыр-бор? Вы это имеете в виду? — Он слегка откинулся на стуле, чтобы сунуть руку в карман, и вытащил горсть конфет.
Поднялся всеобщий ропот. Моя мать ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, улыбаясь с трубкой во рту, выхватил одну конфету с ладони Бобби, развернул ее и отправил в рот.
Мистеру Галвину Райту пришлось ударить молотком, чтобы призвать к тишине. Моя мать выпрямилась и сказала: