Шок-рок

Руки, теперь вне пределов досягаемости, сжимаются и разжимаются в судорогах, потом чернеют и сжимаются с вонью горелого мяса. Несколько секунд спустя они уже истончились, напоминают всего лишь маленькие кусочки пережаренной вырезки.
Он слышит крик, откуда-то извне и изнутри своей головы. Высокий, то поднимающийся, то затухающий вопль "Суки!", и что-то темное и омерзительное уходит прочь, засасываемое вниз и в отдаленную тьму, уходящую все дальше и дальше, пока она не исчезает совсем из его внутреннего взора.
Поворачиваясь к Пэм, он заткнул обрубки рук под мышки и тут же насквозь промок от крови, а потом повалился вперед, тяжело рухнул ничком на пол мастерской. Опилки окрасились темно-красным.
Хотя Пэм вывезла кресло Нила с заднего выхода из больницы, ничего им эта уловка не дала. Газетчики обрушились на них — выкрикивали все разом вопросы, требовали рассказать о таинственном "несчастном случае" (который бульварная пресса уже объявила частью неудавшейся попытки совместного самоубийства), о предполагаемом мини-сериале на телевидении о его жизни, контрактах на книги, о том, что, черт побери, может делать музыкант, не способный больше играть.
— Твоей карьере конец, Нил! — выкрикнул телерепортер. — Что ты чувствуешь?
Нил еще искал, что сказать, а Пэм, шагнув к микрофону, говорила:
— Его карьера далеко не закончена. Если Бетховен мог писать музыку, оглохнув, Нил может делать музыку и без рук. У меня полно идей…
— У тебя? — поднимает глаза Нил.
Она улыбается.
— У нас полно идей. — Пальцы ее треплют чистые короткие волосы Нила. — И мы еще наведем шороху в мире музыки. Здесь речь о партнерстве на всю жизнь. — Она смотрит на него сверху вниз.
Глядя снизу вверх, Нил видит в ее глазах все. Они ни о чем не говорили, ничего не обсуждали, но им и не надо было. Она сама обо всем догадалась. Но молчала: ни ему не сказала ничего, ни знакомым, ни полиции. Она поняла. Она все понимает.
— Партнерство на всю жизнь, — повторяет она. — Не так ли, любовь моя?
Он смотрит на нее с требуемой нежностью, с "о-таким верным" выражением искренности и счастья, которые говорят, что они навсегда вместе и никогда не расстанутся…
Пульсируют культи.
И где-то…
Глубоко, глубоко, в самых темных глубинах души слабый голос. И голос шепчет: "Суки…"
Но он не слышит.
Пока.
 
Брайан Ходж
Реквием
Великие уходят из жизни, чтобы возродиться в мифах. Такие мысли бродили в моей голове, когда Дуг и я спускались по очередной отвесной стене. В полном альпинистском снаряжении, в рюкзаками на плечах, по веревкам, надежно закрепленным на вершине обрыва. Вокруг расстилалась Божья страна. Потому что никто, кроме Создателя, не мог приглядывать здесь за нами. Даже в августе в колорадской части Скалистых гор не бывало туристов, и уже на небольшой высоте температура падала до октябрьской. Когда утром мы покидали Форт Коллинз, теплые рубашки и куртки могли вызвать разве что смех. А ют теперь, на продуваемом всеми ветрами гранитном обрыве, они пришлись очень даже кстати.
Мы приземлились у подножия обрыва, стукнувшись о землю каблуками ботинок (каблуки Дуга ударились жестче). Я переносила горный маршрут гораздо легче, и мне оставалось только гадать, как относится он к тому, что над ним берет верх женщина на двадцать лет моложе его. Хотя речь шла только о физической форме и результат, по большому счету, был одинаков: оба внизу, оба целы и невредимы.
Приземлились мы целыми и невредимыми. Освободившись от веревок, ремней и блоков, необходимых для спуска, поправив рюкзаки (в них находилось звукозаписывающее оборудование весом в семьдесят фунтов и стоимостью в четыре "штуки"), мы двинулись на север, через широкое плато, меж качающихся сосен.
В погоню за призраками.
— Ты хоть задумывался над тем, что мы здесь делаем? Почему очутились здесь? — Эти вопросы давно уже рвались с моего языка. С тех самых пор, как Дуг проникся этой идеей и мы начали тренировки: без альпинистских навыков идти в горы не имело смысла. — Мы ведь исходим из бредней какого-то отшельника, который, возможно, в первый же день свалился в лихорадке, да так от нее и не оправился.
Дуг кивнул. Блеснув маленьким рубином в ухе. Улыбнулся, чем-то напомнив мне мужчину из страны Мальборо.
— Если бы мы остались дома, завтра у тебя возникло бы желание перерезать себе вены из-за того, что мы не решились проверить его слова.
Насчет вен он, конечно, перегнул палку, но я понимала, что в принципе он прав. Больше всего на свете мне хотелось узнать, правда это или вымысел. Но и прагматизм брал свое. Не хотелось чувствовать себя полной дурой, если бы этот поход подарил нам лишь роскошный закат и высвеченное миллиардами звезд ночное небо.
— Знаешь, что мог слышать этот парень? Возможно, сюда каждый год приходит какой-нибудь страстный поклонник и включает магнитофон.
— И голограмму?
Пришлось признать, что крыть мне нечем. Откуда брался видовой ряд, я объяснить не могла.
У каждого из нас были причины для марш-броска в горы. У меня духовные, у Дуга — меркантильные. Я видела в нем "дитя цветов" конца шестидесятых, лишенное присущей хиппи сентиментальности. Поэтому он прекрасно вписался в восьмидесятые и последующие годы. Высокий, подтянутый, с грубоватым, но симпатичным лицом, он никогда не переставал подсчитывать расходы и доходы, с тем чтобы неизменно оставаться в плюсе. Сфера его деятельности накрывала Денвер и окрестности. Он был агентом музыкальных групп и отдельных исполнителей, организовывал клубные концерты, не брезговал и "бутлеггерством".
Если появлялась возможность заработать бакс-другой незаконной записью и ее продажей, Дуг ее не упускал. Приносил специальное оборудование в концертный зал, устанавливал в зоне наилучшей слышимости. Подкупал звукоинженера и подключался к микширующему пульту. Продавал незаконные дубликаты мастер-кассет студиям от Лос-Анджелеса до Лондона. Дуг Рис вел дела едва ли не со всеми производителями пиратских альбомов и дисков, не только в США, но даже в Австралии.
Я знала, что ему плевать едва ли не на все, что я полагала святым. И тем не менее иногда работала с ним, а то и спала. Почему нет, многие продают душу ради рок-н-ролла.
Я успокаивала себя тем, что он никогда не подводил друзей. И действительно, Дуг лез из кожи вон, обеспечивая мне и моей "Овации" выступления в Денвере, Болдере, Форте Коллинз. Да, случалось, что глядя на свое отражение в зеркале, я видела двадцатичетырехлетнее клише — высокую гибкую женщину с длинными волосами, поющую о горькой обиде и детской надежде. Что с того, это была честная работа.
В отличие от пособничества бутлеггеру. Только не надо спрашивать, что оплачивалось лучше. И это приходилось принимать в расчет, если ставилась цель покорить Лос-Анджелес. Тут требовался не только характер, но и деньги. Те самые грязные деньги. Я успокаивала себя тем, что в какой- то момент останется одно творчество.
Мы все продаем свои души. Только иногда не хотим в это верить.
Согнувшись под тяжестью рюкзаков, Дуг и я шагали к далеким пикам, покрытым шапками никогда не тающего снега. И музыку здесь творил только ветер.
Ближе к вечеру мы вышли на цель. Увидели перед собой естественный амфитеатр, огромную нишу подковообразной формы, словно вырубленную на горном склоне. Высившиеся вокруг сосны и ели всем своим видом показывали: да, в этом идеальном месте и случилась трагедия. Здесь для меня умерла музыка. Я увидела деревья, вершины которых, как ножом, срезало самолетное крыло.
Память услужливо подсказала имена. Теренс Доббинс. Дилан Прайс. Йен Смит-Тейлор. Джон Уэйкфилд. Гении, все и каждый в отдельности. Мне недоставало их, как братьев, как возлюбленных, как отцов, как закадычных друзей. Они были для меня всем, и даже больше.
"Грендели", думала я. Покойтесь с миром.
Дуг поставил рюкзак на огромный валун размером с "фольксваген", зарывшийся колесами в землю. Уголком глаза я видела, что он смотрит на меня, наблюдает, как я это все воспринимаю. Я же буквально окаменела. Он подошел ко мне, словно отец — к ленивой дочери, снял с меня рюкзак, откинул с шеи волосы и, совершенно неожиданно для меня, нежно поцеловал узенькую полоску кожи над воротником.