Журнал «Если», 1998 № 03

Арнольд не пил. Крутил бокал в пальцах, смотрел на очкарика с таким неодобрением, что только дурак бы не заметил.
Очкарик не заметил.
— Тот-тот, — подтвердил он. — Старые дружки его приметили и в точности описали. Никуда теперь ему не деться.
Сестра- Покровительница…
— Граф, не стоит это говорить, — сказал Арнольд. Прибавил по-германски: — Я позволю себе предложить вам сменить бокал и попробовать розовое токайское…
Я лениво повернулся к суетящимся девушкам:
— Кофе. И турецкую медовую сигару.
Они растерянно переглянулись. Хозяин пришел им на помощь:
— Увы, любезный, сегодня медовых сигар предложить не можем. Есть американские, есть турецкие с коноплей…
Конечно, медовых не предложат. Таких просто на свете нет.
Всем своим видом я изобразил возмущение. Потом сказал:
— В моем плаще, во внутреннем кармане… Нет, принесите плащ, я сам достану.
Один взгляд хозяина — и девица двинулась к входу.
Арнольд мял в руках бокал, вот-вот треснет. Он, наверное, как и я, не верил в случайные совпадения. Вот и не решался устраивать проверку в ресторане, на глазах знати. Сам, видно, из молодых выскочек, знает, как посмеются аристократы над его оплошностью.
Я ждал, проглядывая газету, но уже не различая букв.
Девушка вернулась с плащом на железном подносе. Смешно. Плащ полупросохший, в собственном соку.
— Медовые сигары должны быть в каждом уважаемом заведении! — скандальным голосом произнес я, потянувшись к плащу. Взгляд Арнольда скользнул по серой ткани. Видимо, это был последний штрих моего портрета, которого ему не хватало для полной уверенности.
— Не двигайся, Ильмар-вор! — с жутким акцентом рявкнул он.
Поздно.
Ударом ноги я опрокинул на стражников стол — за секунду до того, как Арнольд собрался сделать то же самое. Вырвал из кармана плаща пулевик многозарядный.
— Всем лечь! — завопил я, одной рукой курок взводя. Щелкнула железка, и Арнольд замер, на ствол глядя. — Всем ложиться, подлецы, я душегуб, счета не знаю!
Посетители за столиками сразу лицами в пол уткнулись, и аристократы, и бюргеры, и стражники, которых в зале было чуть ли не с десяток. Все понимали, что такое пулевик многозарядный в злых руках.
И если бы офицер-очкарик геройствовать не стал, так бы я и вышел из ресторана, задом пятясь, сто человек враз напугав.
— Ильмар! — радостно взвизгнул придавленный столом очкарик. Ему уже аудиенция в Доме виделась, награды, слава, титул новый.
Пулевик у него был попроще моего, не многозарядный, а двуствольный. Зато орудовал он им ловчее. Как я ствол увидел, так сразу на курок и нажал. В молодости доводилось мне стрелять из армейского ружья, кремневого, но то совсем другая стать. И палит с заминкой, и отдача другая, и курок легче.
Грохнул выстрел на весь зал, вспухло облако вонючего черного дыма, а пуля между Арнольдом и очкариком в пол ушла. Арнольд вмиг скользнул вбок, а очкарик не испугался. Отвага у него была — глупая, но крепкая. Я уже бежал, прыгал между статуями. Пуля меня минула, угодила прямо в несчастного Голиафа. От грохота и ударившей в лицо пыли я дернулся, неуклюже упал, снова лицом к страже развернувшись. Пулевик к руке будто прирос, а что с ним дальше делать, я и забыл.
— Держи вора! — вопил радостно очкарик.
А хозяин ресторана, вот уж чего не ожидал, тоже решил геройствовать. Только не меня ловить — тут он свои шансы хорошо понимал, а спасти несчастные скульптуры. Бросился к Давиду, припал, на лице решимость вперемешку со страхом отразились, даже сам похож стал на каменного юнца. Может, и впрямь с его предков лепили? Ударил холодный ветер… о-го-го, такую махину на Слово взять!
— Не стрелять! Стой, вор! — кричал Арнольд, поднимаясь, доставая свой пулевик. Стол от его движения отлетел, как бумажный.
Тот, что в очках, пальнул еще раз. Хозяин ресторана как раз к покалеченному Голиафу припал, одной рукой в воздухе знак странный чертя. Слово — оно не только в звуке заключено…
Еще удар холода — на этот раз совсем уж страшный, в мраморном Голиафе весу было килограммов триста. Исчезла статуя, и аристократок, на Слово ее взявший, спасший от разрушения, в улыбке радостной расплылся. И даже дырка посреди лба, от пули, что щуплый стражник послал, улыбку не согнала. Так он и рухнул — руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв.
— Шайсе! — рявкнул Арнольд, повернулся и ногой со всех сил очкарику по челюсти въехал. Никто уже на побоище не смотрел, хруста позвонков не слышал, все носами в полу норы сверлили, Искупителю молились. Только один я и понял, что убил стражник напарника: за глупость, за плохой выстрел, за то, что навсегда вольный город Амстердам Давида с Голиафом лишился…
Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял — конец.
Теперь ему один выход — меня кончить. Не простят Арнольду самоуправства. Из-под земли меня достанет — я теперь его жизнь в руках держу.
Словно со страху руки все сами сделали, по курку ударили, взвели, барабан провернулся, новый патрон подставляя, крючок спусковой Щелкнул, и ударил выстрел.
Скользнула пуля по лицу Арнольда, оставляя кровавую полосу по виску. Вскользь пошла, череп не пробила, и стражник, припав к полу, сразу вскочил, стряхивая с лица кровь.
Но я уже бежал сквозь зал, перепрыгивая через посетителей благоразумных, — пальцы чужие давя нещадно. Ударило два выстрела подряд.
Обе пули рядом прошли. Хоть и хороший был стрелок Арнольд, да не с залитыми кровью глазами по бегущему человеку стрелять.
Нырнул я в дверь, охранника ресторанного, ничего еще не понимающего, одним ударом уложил, с вешалки чей-то дорогой плащ сдернул — мой-то на полу остался — и выбежал в ночь. Перед рестораном уже люди столпились, в окна жадно заглядывают. Выскочил я в круг света от фонаря и взвыл дурным голосом:
— Душегубцы идут! Спасайся, народ!
Толпа — дура.
Как они все от ресторана рванули, будто им уже ножи спину кололи! И я вместе со всеми.
Эх, хорошо поужинал, даже бежать тяжело!
На час-другой я в безопасности. Амстердам — не городишко Печальных Островов, где каждый всегда готов каторжников беглых ловить. Можно затаиться. Только надолго ли? Если такая охота идет, что весь город в кольце солдат, если порты закрыли, долго ли я прятаться смогу? Меня же любой сдаст и правильно сделает. Перед совестью чист, перед Домом — в фаворе, награда велика, а что Сестра говорила о милосердии, так кто о том вспомнит, перед такой-то кучей денег!
Я бы не вспомнил.
Если поначалу я был в горячке и страха не испытывал, то теперь он накатил, как волна. Некуда мне деться!
Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народец по домам разбежится, легче будет страже меня ловить. А развалин спасительных тут нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит.
Шел я по Дамрак, улице широкой, людной, но и она пустела на глазах. Даже слишком быстро, и я недоумевал, пока не вышел на глашатая. Стоял молоденький паренек на перекрестке, кутался в промокший смоленый дождевик и кричал, не жалея охрипшей глотки:
— Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройти по домам для пущего спокойствия и безопасности! В Амстердаме замечен беглый каторжник Ильмар, войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по домам, честные люди!
Паренек глянул на меня мельком, и ничего не заподозрив, добавил:
— А то описание душегубца скверное, любой под него подходит. Вначале убьют, потом разбираться станут!
Народ к его словам отнесся серьезно, ускоряя шаг. Быть убитым по ошибке никому не хотелось.
Я тоже быстрее пошел, как и полагается честному бюргеру. Только дом мой далеко… Куда деваться?
Сестра, помоги…
Поднял я взгляд к небу с мокрой булыжной мостовой да и замер. Впереди, на площади, купол храма высился. Раадху, амстердамский собор Сестры-Покровительницы. Купол, золотом тонким оклеенный, фонарями опоясанный, горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял у них глашатай, тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и войска, но стражи не видно пока.