Журнал «Если», 2006 № 12

Самая младшая из матерей, Монка, сжалилась и велела мне идти за рыбой.
— Тимус, — сказала она, — не кукожься и сходи к ручью. Может, тебе повезет, и у нас будет рыба!
Ей на плечи вспрыгнул котоголов и внимательно посмотрел на меня.
Котоголовов я боюсь почти так же, как луны. Хотя иногда думаю, что даже больше.
— Он покажет тебе место! — сказала Монка и вдруг улыбнулась.
Котоголов осклабился и показал зубы.
Внешне они действительно похожи на кошек, только вот головы у них какие-то странные, иногда кажется, что на кошачью морду надели маску обиженного ребенка. И они не умеют мяукать, а кричат. Высокими, пронзительными голосами. Иногда — жалобными, но чаще — резкими и требовательными. Порою — угрожающими. Совсем редко — довольными.
Этот котоголов мрачно повертел башкой. Посмотрел на Монку, потом на меня, затем опять на Монку и вдруг принялся что-то шептать ей на ухо. Ну, будто шептать. Но она стояла довольная и чуть не жмурилась, а потом подняла руку и почесала ему за ухом.
— Иди, — сказала она непонятно кому, — а то поздно будет!
Звереныш спрыгнул на землю и приблизился ко мне. Посмотрел своим сморщенным личиком и вдруг подмигнул.
И побежал по тропинке, ведущей в лес.
Я потащился за ним, хотя больше всего мне хотелось лечь сейчас где-нибудь на солнышке, свернуться в клубочек и задремать. Чтобы внезапно бабочкой прилетел сон, а я смог бы его поймать. Охота и рыбалка — это удел всех мужчин, а сны в нашем поселке вижу только я. Почему так — никто не знает, просто когда-то давно, зим так пять-шесть назад, я внезапно проснулся оттого, что мне стало очень больно, что-то давило на голову и глаза, и я заплакал.
Одна из матерей, дежурившая в ту ночь по жилищу, подошла ко мне и стала допытываться, в чем дело.
И я вдруг вспомнил, что во сне я заблудился где-то далеко-далеко, где не было деревьев.
Одни дома, огромные и серые, с пустыми, черными окнами.
Больше в том первом сне, который я помню, ничего не было. Разве что ветер. Он подул внезапно и принес целую кучу всякого мусора. Да и проснулся я, оттого что какой-то дрянью залепило лицо, стало давить на голову и глаза.
— Ерунда! — сказала Мать, когда я рассказал ей, почему плачу. И добавила, что все это выдумки и нет таких мест на свете, где стояли бы такие высокие серые дома да еще дул бы такой ветер.
Вот только к обеду ветер поднялся, и нам всем пришлось забраться в жилище.
В тот день дуло настолько сильно, что несколько бочек перевернуло, и лес начал полыхать от высвободившегося огня.
Мне пришлось подносить воду, как и остальным пацанам.
Мужчины заливали огонь, мы таскали воду.
Женщины сторожили жилище, матери командовали: что, кому и как делать.
Когда пожар затушили, Старшая Мать подозвала меня и попросила еще раз пересказать сон.
И с тех пор каждое утро я должен рассказывать ей свои сны, а она слушает и кивает головой.
Я боюсь Старшей Матери.
Она никогда не улыбается и смотрит так, будто я всего лишь шишка на лесной тропинке.
Шишку можно поднять, можно пнуть ногой, на нее можно наступить, а можно и просто не заметить.
А еще шишки надо собирать и скармливать огню.
Не тому, который в бочках, а другому — маленьким костеркам, возле которых так хорошо сидеть и греться, смотря на языки пламени. От шишек начинает валить густой дым, зато пропадает вся мошкара.
Хотя сейчас ее уже и так нет, лето закончилось, стоит осень.
Еще не поздняя, холодная и с инистыми утренниками, а ранняя и желтая.
Как-то раз Монка назвала ее «желтое лето».
Иногда мне хочется, чтобы именно Монка была моей настоящей матерью, хотя она слишком молода для этого.
Говорят, когда-то у каждого были свои мать и отец.
Я иду по тропинке за котоголовом и думаю: это очень странно, знать, что вот эта женщина — твоя мать, а вот этот мужчина — твой отец.
Мне иногда снятся сны, в которых я называю какую-то женщину «мамой», но лица ее я не могу разглядеть.
Как и лица того мужчины, который идет рядом с нами.
Это странный сон, ведь на самом деле есть мы — те, кто еще не мужчины и не женщины.
Есть взрослые мужчины и взрослые женщины.
И есть матери света.
Котоголов останавливается и поджидает меня.
Потом издает какой-то странный звук и сворачивает с тропинки в сторону. Мне приходится идти за ним, подныривая под ветви и разводя их руками в стороны, чтобы не поцарапать лицо.
Начинает пахнуть водой, где-то совсем рядом — ручей.
Ловить рыбу — не мужское занятие. Рыба скользкая и холодная, и от нее остро и пронзительно пахнет. На рыбу ставят сети, ее бьют острогой, совсем уж редко — ловят на удочку. А лучше всего рыбу ловят котоголовы на перекатах, но упросить их заняться этим очень сложно, они ведь делают лишь то, что хотят.
Каким-то образом Монка смогла уговорить этого котоголова наловить рыбы. Он будет ловить, я — собирать.
Если бы я не проспал, то пошел бы с мужчинами на охоту.
Еще вчера вечером я слышал разговор о том, что они пойдут в урочище диких кабанов.
Это недалеко, километров пять.
До ручья намного ближе, но я не люблю запаха рыбы.
Котоголов вновь появляется передо мной и вдруг странно улыбается.
Я вижу его острые белые зубы и вдруг представляю, что сейчас он кинется на меня и вцепится в горло.
Хотя сам он и небольшой, размером с нормальную кошку, но зубы у него намного больше, особенно клыки.
Мне становится страшно, но котоголов вдруг что-то нежно воркует, как голубь, и я понимаю: он просто пытается сказать, что мы уже пришли.
Мы действительно пришли — слышно, как плещется ручей, там, внизу, за ближайшим пологим склоном поросшего соснами и густым кустарником холма.
Котоголов опять улыбается и исчезает.
Если бы я был чуть постарше, то меня бы не отправили ловить рыбу, а разбудили и послали на охоту.
Или сторожить бочки.
Смотреть, чтобы огонь не погас.
Караулить огонь — это очень важное задание.
Важнее лишь видеть сны, но сны я и так вижу почти каждую ночь, только вот они от меня не зависят. Они приходят сами, а если их нет, то это значит одно — сегодня большая луна.
Котоголов что-то громко орет, и я быстро спускаюсь к ручью.
Он недовольно смотрит на меня: мол, замешкался!
Я вдруг показываю ему язык, меня так и подмывает взять здоровую гальку и швырнуть ее в эту тварь.
Котоголов выгибает спину и задирает хвост.
У него опять не морда, а лицо, и от этого мне вновь становится не по себе.
Может, они действительно умеют читать мысли?
— Начинай! — говорю я ему.
И вскоре первая рыба летит к моим ногам.
Я понимаю, что Монка хотела мне добра, когда отправила меня сегодня к ручью, но лучше бы я остался там, в поселке, хотя Старшая Мать и сердится, что сегодня я не увидел сон.
Они ведь привыкли, что каждый мой сон — это как рассказ о том, что может произойти. Хотя и не обязательно. Но если внимательно слушать, то можно понять, что надо делать, если, конечно, я рассказываю правду. Иногда ведь бывают такие сны, которые лучше не рассказывать, как, например, тот, где вроде бы были мои мать и отец. Я вообще не должен думать об этом, это запрещено. Я, конечно, знаю, как мы появляемся на свет — время от времени какая-нибудь из женщин беременеет, у нее становится большой живот, а потом она уходит из жилища вместе с одной из матерей света.
Когда же они возвращаются, то мать света несет ребенка.
Женщина кормит его, но она уже не считается его матерью.
Как никто не считается и его отцом.
Я не знаю, почему так и отчего, да мне и нельзя этого знать.
Я собираю рыбу, которую котоголов выбрасывает на берег.
Ее много, мне приходится срезать еще один прут.
На первом уже шесть больших рыбин, серебристых, с маленькими черными точками на брюхе и большой черной полосой по спине.
У этих рыб тупые хищные морды, и они никогда не попадаются в сети.