Сказки Амаду Кумба

— Украли мое пальмовое вино и разбили калебас. Не знаете, чье это дело? А может, это один из вас?
Хамелеон молчал, не желая выдавать попутчика.
— Я знаю, кто украл, — сказал Голо. Какатар одним глазом посмотрел на него.
— Вот кто! — сказал Голо, указывая пальцем на хамелеона.
— Я?! — задыхаясь, крикнул Какатар. — Да ведь это ты выпил вино!
— Послушай, Н’Гор, — сказал Голо, — мы с этим лжецом сейчас пройдемся перед тобой, а ты смотри: кто из нас шатается и спотыкается, тот и выпил твое вино.
Сказав это, Голо прошелся, держась очень прямо, и остановился:
— Ну что, разве я пьян?
Затем он скомандовал:
— А теперь иди ты, Какатар. Докажи, что ты не пьян.
Хамелеон двинулся вперед, покачиваясь, как ходят все хамелеоны на свете.
— Смотри, Н’Гор, — сказал Голо, — пьяницу сразу видно!
Н’Гор схватил Какатара-хамелеона, крепко поколотил и сказал, бросая его на землю:
— Благодари бога и своего товарища за то, что я тебя на этот раз не убил.
Н’Гор вернулся к пальме, а путники отправились дальше. К вечеру они дошли до полей Н’Джум-Сака.
— Мне холодно, — сказал Какатар, — давай подожжем поле, и я согреюсь.
— Нет, нет, нельзя, — ответил Голо.
— А я говорю, подожжем! — твердил хамелеон. Он пошел за головешкой и поджег поле, но выгорел только один участок, и огонь быстро погас. Однако люди в Н’Джум-Саке заметили пламя. Они прибежали и спросили:
— Кто здесь развел костер?
— Не знаю. Я увидел огонь и подошел, — объявил Какатар.
— Как? — удивился Голо. — Не станешь же ты врать, будто это я поджег поле?
— Ну, если он не хочет признаться сам, посмотрите на наши руки. — Сказав это, хамелеон протянул людям свои белые и чистые ладошки.
— Покажи-ка теперь свои, раз ты говоришь, что не поджигал, — приказал он обезьяне.
Голо показал руки. Ладошки их были черны, как у всех обезьян на свете.
— Смотрите! — торжествовал хамелеон. — Сразу видно поджигателя!
Тогда схватили Голо — и он, наверное, и теперь еще помнит полученную трепку. С тех пор он не связывается больше с Какатаром-хамелеоном.
II
Наверное, родители М’Ботт-жабы считали, что она еще слишком молода: они научали ее немногому из того, что составляет мудрость жабьего племени. Правда, они ей наказывали не водиться с Багг-ящерицей, которая вечно бегает, как раб по поручениям хозяина. А еще родители М’Ботт твердили ей, чтобы она остерегалась Джанн-змеи, которая умеет так вовремя и ловко прикидываться лианой, чтобы не приближалась к змее даже тогда, когда та сбрасывает одежду и оставляет свою бубу на какой-нибудь развилине дерева. Но они, должно быть, думали, что уши М’Ботт-жабы еще слишком нежны, чтобы услышать о злоключениях предков.
Из-за тщеславия одного из этих предков когда-то чуть не погиб весь жабий род. С тех пор прошло много-много лун, и не счесть, сколько раз лужи наполнялись льющейся с неба водой, а потом высыхали под палящим солнцем. Все новые и новые поколения жаб сменялись на земле, оглашали своим пением тишину ночей, а в свое время уходили к праотцам, — и все это было уже после того, как прапрадед деда двоюродного деда Маму-Маматт М’Ботта, прапрадеда родителей М’Ботт-жабы, повстречал на своем пути дочь старого Калао, вождя змеиного племени, и влюбился в нее. Он попросил змея отдать дочь ему в жены, и ее за него отдали.
Однажды старый Калао, который стал плохо видеть, прогуливался, как всегда, медленно, враскачку и встретил на дорожке жабу, а ей то ли был недосуг, то ли она просто не захотела поздороваться со стариком (ведь далеко не все жабы вежливы, даже в нынешнее время).
Непутевая попрыгунья не извинилась. Да и времени на это у нее не было: старый Калао мигом вытянул свою длинную шею туда, где что-то неясно мельтешило перед его глазами (они стали теперь сильно его подводить), сомкнул челюсти — и проглоченная жаба, словно обильно политый соусом катышек просяного теста, послушно скользнула прямо в его желудок.
— Подумать только! — сказал себе старый Калао. — Подумать только, что я мог окончить свою долгую жизнь, так и не отведав этого сочного мяса и не узнав вкуса жабы!
Он вернулся в деревню и рассказал обо всем своему гриоту.
— Хозяин, — отвечал тот, — для тебя, твоих детей и друзей нет ничего проще, чем полакомиться жабьим мясом.
— Но как это сделать? — спросил старый змей.
— Хозяин, разве зять отказывался когда-нибудь поработать денек на поле тестя?
— В наших краях — никогда…
— И в других тоже, хозяин! Вот ты и попроси своего зятя по долгу родственника вспахать твое поле. Твоего зятя любят в деревне, и с ним придут его друзья и друзья его друзей.
Так и вышло, когда старый Калао перед посевом попросил помощи у мужа своей дочери.
При первом крике петуха зять с друзьями, друзьями своих друзей и друзьями их друзей, с гриотами и музыкантами впереди, вышли из своей деревни Кёр-М’Ботт, чтобы попасть в Кёр-Калао до рассвета. Они пришли туда уже спозаранку и, чтобы показать себя и сделать побольше, двинулись прямо на поле старого Калао. Гудели там-тамы, звенели песни, и работа спорилась. Там-тамы и песни разбудили всю деревню, и раньше всех — гриота, старого Калао. Гриот пришел к своему господину и сказал:
— Мне кажется, хозяин, что угощение для вас готово.
Старый Калао с чадами и домочадцами, с друзьями и их семьями не спеша отправились в поле, окружили его со всех сторон и набросились на усердно трудившихся жаб. Гриоты, музыканты и певцы были схвачены первыми, умолкли там-тамы и песни, и в наступившей тишине долго слышалось лишь щелканье челюстей — они смыкались, размыкались и смыкались вновь.
Скача, прыгая, спотыкаясь, бедные жабы пытались спастись бегством, но находили свой конец во мраке желудков племени Калао.
Только трем из них удалось ускакать и поведать в Кёр-М’Ботт об этом печальном, трагическом событии. Среди них был прапрадед прапрадеда Маму-Маматт М’Ботта, прапрадеда родителей М’Ботт-жабы.
Эту семейную историю в назидание рассказывали всем молодым жабам, — но только когда они становились достаточно взрослыми. Ее не знала М’Ботт-жаба, которую родители все еще считали маленькой.
Потому-то она и любила заговаривать с посторонними — конечно, кроме Багг-ящерицы и Джанн-змеи. Она болтала со всеми, кого встречала или догоняла по дороге к водопою на заболоченной речке, а ведь там можно увидеть кого угодно. Все, что летает, ползает или ходит, движется по этой дорого рано утром или поздно ночью. Там можно было встретить вежливых и угрюмых, приветливых и сварливых. М’Ботт-жаба здоровалась со всеми, а с некоторыми ей удавалось завести беседу. И вот в один прекрасный день Ямбе-пчела, поболтав с нею, на прощанье сказала:
— Загляни как-нибудь ко мне, пообедаем вместе.
М’Ботт не заставила себя упрашивать — она слышала о чудесном кушанье, которое только пчела умеет готовить.
— Хочешь, я приду завтра, если тебе удобно, — предложила она.
— Хорошо. Тогда до завтра!
На следующий день, возвращаясь с реки, проголодавшаяся М’Ботт не пошла к себе, в старый глиняный горшок, который уступили ей родители, а радостно поскакала к жилью Ямбе-пчелы.
— Ямбе, са Ярам Джам (как поживаешь, Пчела)? — поздоровалась она.
— Джама ма рек (спасибо, хорошо)! — ответила пчела.
— Ну, вот и я, — вежливо добавила жаба.
— Проходи, все готово, — пригласила ее Ямбе-пчела.
М’Ботт-жаба подошла к калебасу, полному меда, и положила указательный палец левой руки на край посудины, как должен делать всякий благовоспитанный ребенок. Она уже протянула было правую руку к еде, которая казалась такой заманчивой, — но Ямбе-пчела остановила ее:
— Ах, дорогая, не можешь же ты есть такими грязными руками! Пойди вымой их поскорее!
М’Ботт-жаба проворно запрыгала к реке — топ-шлеп! топ-шлеп! — так же весело вернулась — шлей-топ! шлеп- топ! — и села у калебаса. Хозяйка уже начала есть, не дожидаясь гостьи. Когда М’Ботт хотела зачерпнуть из калебаса мед, Ямбе-пчела воскликнула: