Дающий

— Ну, — ему показалось, он нащупал объяснение, — у них огонь горел прямо в комнате. В очаге. И свечки на столе тоже горели. Отлично понимаю, почему все это запретили. И все же, — подумав, заключил он, — мне нравился свет, который они излучали. И тепло.
— Отец, Мать, — неуверенно начал Джонас за ужином. — Хочу вас спросить кое о чем.
— О чем, Джонас? — спросил Отец.
Джонас зарделся от смущения. Всю дорогу от Пристройки он репетировал, как сделает это, но теперь все равно с трудом заставил себя произнести:
— Вы меня любите?
Повисло неловкое молчание. Затем Отец рассмеялся.
— Да, Джонас. Не ожидал от тебя такого. Нужно правильно употреблять слова.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Джонас. Он не был готов к такой реакции.
— Твой Отец хочет сказать, что ты выбрал слишком общее слово, настолько бессмысленное, что его давно уже никто не употребляет, — мягко объяснила Мать.
Джонас уставился на них. Бессмысленное? Он не знал ничего более наполненного смыслом, чем это воспоминание.
— Коммуна не сможет нормально функционировать, если употреблять слова как попало. Ты мог спросить «Вы мной довольны?». И мы бы ответили «Да», — сказала Мать.
— Или, — продолжил Отец, — ты мог бы спросить «Вы гордитесь моими достижениями?». И мы от всего сердца сказали бы «Да».
— Теперь ты понимаешь, что слово «любить» совершенно неуместно? — спросила Мать.
Джонас опустил голову.
— Да, спасибо, теперь я понимаю.
Он первый раз солгал родителям.
— Гэбриэл? — прошептал Джонас.
Кроватка опять стояла в его комнате. Четыре ночи Гэбриэл крепко проспал в комнате Джонаса, и родители провозгласили эксперимент удачным, а Джонаса — героем. Гэбриэл быстро рос — он уже ползал и пытался вставать. Теперь, когда он начал спать по ночам, его можно отдать в Воспитательный Центр, обрадовался Отец. В декабре, то есть уже через два месяца, ему дадут имя и определят в Семейную Ячейку.
Но когда Гэбриэла забрали из спальни Джонаса, он опять всю ночь проплакал.
Так что его вернули обратно. Раз уж Гейбу так понравилось в комнате Джонаса, пусть поспит там еще немного, пока у него не выработается привычка к крепкому сну. Воспитатели были настроены весьма оптимистично.
Гэбриэл никак не отреагировал на шепот Джонаса. Он сладко спал.
— Все можно изменить, Гейб, — сказал Джонас, глядя в потолок. — Все можно сделать по-другому. И тогда будут цвета. И дедушка с бабушкой. И у всех будут воспоминания. Ты уже знаешь про воспоминания, — прошептал он, повернувшись лицом к кроватке.
Гэбриэл дышал ровно и глубоко. Джонасу нравилось спать с ним в одной комнате, хотя ему и было немного стыдно. Он так и не рассказал Дающему, что каждую ночь отдает Гейбу воспоминания: катание на лодке, пикник в солнечный день, шум дождя за окном, прогулки босиком по влажной траве.
— Гейб?
Младенец заворочался, не просыпаясь. Джонас посмотрел на него.
— И еще будет любовь, — прошептал он.
Следующим утром Джонас впервые не принял таблетку. Что-то внутри него, что-то, что выросло из воспоминаний, велело ему выбросить ее.
  
17
 
«ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ВНЕПЛАНОВЫЙ ВЫХОДНОЙ». Джонас, Лили и родители в изумлении посмотрели на громкоговоритель. Такие вещи он сообщал крайне редко. Члены коммуны очень радовались внеплановым выходным. Взрослых освобождали от работы, дети могли не ходить в школу, на обучение и на добровольную работу. Рабочие-Заместители, которым потом тоже давали выходной, брали на себя обеспечение едой, уход за новорожденными и Старыми. Коммуна была свободна.
Джонас с облегчением опустил папку с домашним заданием. Он как раз уже собирался выйти в школу. Занятия уже не были для него столь важными, к тому же совсем скоро они закончатся. Но все равно Двенадцатилетние, хоть и начали взрослое обучение, должны были запоминать бесконечные своды правил и осваивать новые техники.
Он пожелал родителям, сестре и Гейбу хорошего дня и поехал искать Эшера.
Он не принимал таблетки уже четыре недели. Возбуждение вернулось, и Джонаса смущали его ночные видения. Он чувствовал себя немного виноватым, но ничто не заставило бы его вернуться к миру, в котором нет чувств. Миру, где он жил так долго.
Его новые, обостренные чувства проявлялись не только во сне. Он знал, что это связано с отменой таблеток, но воспоминания тоже сыграли свою роль. Теперь он видел все цвета и, главное, мог удержать их. Трава, деревья и кусты оставались зелеными, пока он на них смотрел, щечки Гэбриэла — розовыми, даже во сне. А яблоки теперь всегда были ярко-красными.
В воспоминаниях он видел океаны, горные реки, ручейки, журчащие в лесной чаще, и теперь он совсем по-другому смотрел на реку. Он видел, как светится вода, как она переливается разными цветами, знал, что она несет в себе историю, понимал, что было Другое Место, откуда она брала начало, и Другое Место, куда она течет.
В этот неожиданный, незапланированный выходной Джонас чувствовал себя счастливым, как и всегда по выходным. Но это счастье тоже было более острым, чем раньше. Как обычно, мысленно подбирая правильное слово, Джонас понял, что его чувства стали более глубокими. И получалось, что они совсем не похожи на те чувства, которые бесконечно обсуждались каждый вечер в каждом доме коммуны.
«Я разозлилась, потому что один мальчик нарушил правила на игровой площадке», — сообщила как-то Лили, сжав кулачок, чтобы продемонстрировать свое недовольство. Члены семьи — и Джонас тоже — обсудили, как и почему он это сделал, объяснили Лили, что у этого мальчика были причины нарушить Правила и что надо быть терпимее к остальным. Лили разжала кулак, ее злость исчезла.
Но теперь Джонас знал, что никакой злости Лили не испытывала. Нетерпение, раздражение — вот, что она ощущала. Джонас в этом не сомневался, ведь теперь он понимал, что такое настоящая злость. В воспоминаниях он испытал на себе, что значат несправедливость и жестокость. В ответ на них его накрывала волна ярости — такое не обсуждают тихим вечером за ужином.
«Сегодня мне было грустно», — говорила Мать, и все утешали ее.
Но теперь Джонас знал, что такое настоящая грусть. Он испытал скорбь. Он знал, что скорбь не развеешь утешениями. Эти эмоции были гораздо глубже, и о них не нужно было рассказывать. Их можно было почувствовать. И вот сегодня он чувствовал счастье.
— Эшер! — Джонас заметил велосипед друга возле игрового поля.
Рядом валялись еще несколько — в выходной некоторые Правила можно было нарушить.
Он затормозил и тоже бросил велосипед на землю.
— Эш, ты где? — крикнул Джонас, озираясь. На поле он никого не видел. — Куда ты делся?
— Ты-ды-ды-ды-дыж, — завопил кто-то из-за куста. — Пиф-паф!
Девочка Таня выпрыгнула из укрытия. Скорчив гримасу, она схватилась за живот.
— Ты попал в меня! — крикнула она и повалилась наземь.
— Ба-бах!
Джонас, застывший на краю поля, узнал голос Эшера. Он увидел, как его друг, целясь из воображаемого оружия, скачет от дерева к дереву.
— Бах! Джонас, ты на линии огня! Берегись!
Джонас отступил. Он подошел к велосипедам и присел, чтобы его не было видно. Он часто играл в эту игру раньше — игру в хороших и плохих, безобидное развлечение, позволявшее выпустить пар. Игра заканчивалась, когда все участники оказывались на земле в странных позах.
Ему и в голову раньше не приходило, что это игра в войну.
— В атаку! — крикнул кто-то из-за сарайчика с игровыми принадлежностями. Трое детей бросились вперед, паля из несуществующих ружей.
С другой стороны поля донеслось «Контратака!», и из укрытия выскочила толпа детей — Джонас заметил среди них Фиону. Они бежали и стреляли. Несколько детей вдруг замерли и, прижав руки к груди или животу, притворились, что их сильно ранили. Они попадали на землю и лежали, изо всех сил стараясь не рассмеяться.
Джонаса переполняли эмоции. Сам не зная как, он очутился посреди поля.