Маленький оборвыш

– Моулди, – спросил он, – если это не простуда, то что же такое у Смитфилда?
– Почем я знаю! – неохотно ответил Моулди. – Да ведь ты же был в больнице, ты видал так много больных. Может, с кем-нибудь было то же, что с ним?
– Тише, – заметил Моулди, – он, пожалуй, не спит.
– Спит. Слышишь, как он ровно дышит?
– Да. А слышишь, как под ним солома шуршит, – должно быть, опять озноб сделался. – Затем он прибавил еще более тихим шепотом: – Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип. Шапка – не беда, а куртки жаль!
– Экая ты жадная скотина! – выбранился Рипстон. – Он бы, наверное, отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилась!
– Ну, пусть пропадает, все равно! – вздохнул Моулди.
– Отчего же пропадает? Ты ведь завтра возьмешь ее?
– Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.
– Да что такое? Говори толком!
– Тише, тише! Коли он услышит, так перепугается.
Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.
– У тебя привита оспа, Рип? – спросил Моулди.
– Привита, и свидетельство есть.
– Ну, и отлично: значит, тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!
– Разве у него горячка? – испуганным голосом спросил Рипстон. – Значит, он умрет, Моулди?
– Наверно.
– Вдруг, Моулди? Так вдруг и умрет?
– Нет, не вдруг, – прошептал Моулди. – С ними там еще прежде разные штуки делают, головы им бреют, и все такое.
– Это зачем же, Моулди? – с сильнейшим страхом спросил Рипстон.
– Да они совсем как сумасшедшие делаются. Если их не обрить, они себе все волосы вырвут, – отвечал Моулди.
– Ах, какая беда! Бедный Смитфилд умрет! Бедняга Смитфилд!
И Рипстон заплакал. Я едва верил глазам своим, но это была правда, он плакал.
Я не испугался и даже не удивился тому, что у меня, по словам Моулди, была горячка. Горячка была самая худшая болезнь, какую я знал, а я чувствовал себя очень, очень худо. Я знал, что горячка смертельна, но даже это не пугало меня. Мне хотелось одного: чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не трогал меня, не говорил со мной. Рипстон и Моулди продолжали шептаться в другом углу фургона. Я слышал их шепот и разговоры, смех и ругательства мальчиков, игравших в карты, и топот ног, и всякие другие звуки.
Понемногу все стихло, только товарищи мои продолжали разговаривать. Я рад был, что они не спят. Мне ужасно хотелось пить, и я попросил Моулди достать мне глоток воды. Товарищи всполошились.
– Полно, дружище! – уговаривал меня Моулди ласковым голосом. – Как же я тебе достану воды? Ведь ты знаешь, что у меня нет никакой посуды. Потерпи, полежи спокойно до пяти часов, тогда придут перевозчики, и ты можешь пить, сколько хочешь.
– Ах, я не могу ждать до пяти часов, Моулди, право, не могу, я с ума сойду! Не говори мне, чтобы я ждал до пяти!
– Ну хорошо, я не буду говорить, только ведь это правда, оттого я и сказал.
– А который теперь час?
– Должно быть, около часу.
Меня мучила страшная жажда, а волны реки беспрестанно ударялись о нижнюю часть стены, около которой стоял наш фургон. Я представил себе реку, какою я видел ее утром после первой ночи, проведенной под Арками. Она искрилась в солнечных лучах, и по ней тихо плыла барка с сеном. Мною овладело непреодолимое желание сойти вниз к берегу и напиться. Мне не нужно было посуды, я мог просто свесить голову вниз и пить прямо из реки. Я поднялся и стал перелезать через стену фургона. Было так темно, что товарищи не могли видеть меня, но они услышали шорох, и я едва успел перекинуть одну ногу за край телеги, как Рипстон крепко схватил меня за другую.
– Что ты, Смитфилд? – вскричал он испуганным голосом и чуть не со слезами. – Куда это ты, голубчик?
– За водою.
– Да ведь воды нет. Моулди, иди, помоги мне! – с отчаянием вскричал бедный Рипстон. – Нет воды, Смити.
– Вода есть, – говорил я, – я пойду к реке и там напьюсь.
– Нет, не пить ты идешь. Ты, верно, хочешь топиться, ты ведь теперь все равно что сумасшедший! – с отчаянием кричал Рипстон. – Моулди, да полно тебе трусить, хватай его да помоги удержать.
Но Моулди не решился подойти; он боялся: ведь у него не привита оспа. Кроме того, ему казалось, что в бешенстве я могу укусить его. Он начал со мной переговоры, не выходя из своего угла.
– Чего это ты вскочил, Смит? – говорил он успокоительным голосом. – Ведь ты этак разбудишь все Арки. Ляг спокойно, я сейчас добуду тебе воды.
– Ты ведь это врешь, что принесешь воды, – сказал Рипстон. – Rы просто хочешь удрать и оставить меня одного с ним!
Я думал то же, но мы были несправедливы к Моулди. Он взял свою шапку у меня из-под головы, соскочил с фургона и через несколько минут воротился с полной шапкой свежей речной воды.
Пробираться в темноте к реке было небезопасно. Моулди, однако, посчастливилось совершить свое путешествие благополучно. Шапка его, хоть и старая, была крепка и до того засалена, что совсем не пропускала воды. Я опорожнил ее пятью большими глотками, и это питье доставило мне несказанное наслаждение. В ту ночь мои маленькие товарищи-оборвыши положительно спасли мне жизнь. Если бы они пустили меня на берег, резкий холодный ветер с реки, наверное, убил бы меня. Пробираясь в темноте, я легко мог поскользнуться и упасть в реку.
Утолив жажду, я лег и заснул. Мне все снились какие-то отрывки странных и неприятных снов, пока Рипстон не потряс меня за плечо, говоря, что пора вылезать из фургона, что фургонщик уже пошел за лошадьми. Я попробовал привстать, но не мог. Я мог сидеть, но, когда поднимался на ноги, колени мои дрожали, и я падал.
– Ну, ребята, – сказал фургонщик, подходя к телеге, – вываливайтесь, некогда мне возиться с вами.
– Да вот у нас тут один мальчик не может вывалиться, – сказал Моулди, уже выскочивший из фургона.
– Что ты такое говоришь? Как это не может вывалиться?
– Вывалиться-то, пожалуй, он и может, только ему не вылезть. Он говорит, что у него ноги отнялись. Не потрудитесь ли вы сами высадить его?
– Я его высажу так, что он долго меня не забудет!
С этими словами сердитый фургонщик быстро прыгнул в телегу с фонарем в руках.
– Пошел вон, лентяй! – закричал он на меня.
Но в эту минуту свет от его фонаря упал на мое лицо, и он сразу переменил тон.
– Бедный мальчуган! – вскричал он. – Давно это с ним?
– Со вчерашнего вечера, – отвечал Рипстон, – да мы не знали, что ему так плохо.
– Где же он живет? Надо свезти его домой, – сказал фургонщик.
Мне вспомнилось сердитое лицо отца, когда я видел его в последний раз сквозь щели корзин на базаре.
Я боялся его кнута, когда был здоров, а вернуться к нему теперь казалось мне совсем невозможным.
– Мальчик, где ты живешь? Где твой дом? – спрашивал меня фургонщик.
Я ничего не отвечал, притворившись, что не слышу.
– Да вы, ребята, не знаете ли, где он живет? – обратился он к моим товарищам.
Они это очень хорошо знали, но мы поклялись друг другу никому не открывать, где наши дома, и они не выдали меня.
– У него нет никакого дома, он живет здесь, – сказал Моулди.
– И отца с матерью нет, он сирота, – прибавил Рипстон.
– Несчастный! – сказал фургонщик. – Если оставить его здесь, он, наверное, умрет. Свезу его хоть в работный дом. Хочешь в работный дом, мальчик?
Мне было все равно, только бы не домой. Я был так слаб, что не мог говорить. На вопрос фургонщика я только кивнул головой.
Добрый человек заботливо укутал меня в попону своей лошади и, взяв лошадь под уздцы, вывез фуру из-под Арок. Рипстон все время сидел рядом со мной в фургоне.
Моулди, несмотря на свою боязнь горячки, не мог расстаться со мной, не попрощавшись. Я услышал, что он цепляется руками за задок фургона, и, взглянув в ту сторону, увидел его грязное лицо.
– Прощай, Смитфилд! – сказал он мне и затем обратился к фургонщику: – На нем моя куртка, так вы, пожалуйста, скажите в работном доме, пусть ее спрячут и отдадут ему, если он выздоровеет. Ну, прощай, голубчик Смит! Не скучай!