Маленький оборвыш

– Еще бы, даже очень хорошо, – отвечал я, чувствуя, как мое отвращение к мистеру Гапкинсу исчезает. – А что же я должен делать за все это?
– Ты должен приносить мне все, что тебе удастся добыть.
– Что ж, на это я согласен, – сказал я, едва скрывая свое удовольствие и боясь одного: как бы он не передумал.
– Отлично! Это одна сторона дела, а вот другая: ты слышал, что говорила про тебя миссис Гапкинс, когда мы входили?
– Что я проживу не дольше прежнего жильца?
– Да. Видишь ли, этот прежний жилец был постарше тебя годами двумя, удивительно ловкий мальчик! Он прожил у меня всего девять недель. Теперь он засажен в тюрьму на три месяца. Как тебе кажется, хорошо ему там?
– Что же хорошего сидеть в тюрьме? А за что он туда попал?
– А за то, что он был обманщик и хотел надуть меня! У меня не уживаются те мальчики, которые вздумают меня надувать. К тем, кто ведет себя честно со мной, я добрее отца родного. Случись с таким мальчиком какая беда, я ничего не пожалею, выручу его. Зато уж если кто вздумает обманывать меня, для того я злейший враг. Не попадет он в тюрьму сам по себе, я постараюсь упрятать его. Понимаешь?
– Еще бы. Это все очень понятно.
– Ну, и прекрасно. Теперь нам пока не о чем больше говорить. Если хочешь, можешь идти гулять или сходить в театр. Есть у тебя деньги?
– У меня есть четыре пенса, сэр.
– У меня также есть кое-какая мелочь. Вот тебе три шиллинга и шесть пенсов. Мы не будем слишком роскошничать, пока не увидим, как пойдут у нас дела. Прощай. Приходи не позже одиннадцати.
 
XII
Я встречаю старого товарища
Мистер Гапкинс запер за мною дверь дома и предоставил мне идти, куда я хочу. Никогда в жизни не чувствовал я себя в таком странном положении.
Что за человек был этот Гапкинс? Он, конечно, не шутил, иначе он не показал бы мне своей квартиры, не дал бы мне денег, не стал бы откровенничать со мной.
Он будет кормить, одевать меня, давать мне деньги на удовольствия, и все за что? За то, чтобы я продолжал заниматься тем, чем занимаюсь уже два месяца, и гораздо спокойнее; в случае неудачи он обещал выручить меня. Условия, конечно, со всех сторон выгодные для меня. Я буду жить у него, пока мне будет хорошо, а чуть замечу, что он относится ко мне дурно, я брошу его и убегу.
Что за удивительный дурак этот мистер Гапкинс! Я чуть громко не расхохотался на улице, думая о глупой нерасчетливости моего нового хозяина.
Однако куда же мне идти? Он сказал: в театр. Отлично, пойду в Шордичский театр, где я так часто бывал с моими милыми товарищами, и возьму себе место в ложе. Мне теперь скупиться нечего! Я купил пару сосисок, пять апельсинов, выпил кружку пива и направился к театру.
У входа уже толпился народ. Я узнал, что в этот день шла новая пьеса, был бенефис любимого актера, и оттого собралось так много зрителей. Я попал в самую середину толпы, меня тискали и толкали со всех сторон. Один мальчик работал локтями так усердно, что совсем придавил мой карман с сосисками. Я слегка толкнул его и попросил не давить мои сосиски.
– Важная штука твои сосиски! – отвечал он. – Чего ты не ел их дома?
Он стоял впереди меня и, говоря эти слова, не повернул ко мне головы, но я тотчас узнал его по голосу.
– Рипстон, неужели это ты? – вскричал я.
– Смитфилд! Вот так встреча! – закричал мой старый товарищ.
Не обращая внимания на неудовольствие соседей, он повернулся ко мне и протянул мне руку. Это движение оттеснило нас от дверей театра. Нас затискали и затолкали так, что мы постарались скорей выбраться из толпы.
При свете большой лампы, висевшей у подъезда, мы смотрели друг на друга.
– Вот чудесная встреча! – вскричал Рипстон. От восторга он чуть не задушил меня в своих объятиях. – Я-то думал, что ты уж давным-давно умер, а вместо того ты вырос на полголовы, да каким франтом стал! Тебе, должно быть, сильно повезло с тех пор, как мы вместе жили под Арками, а?
Я далеко не был франтом, но одежда моя была прилична. Конечно, она могла показаться роскошною в сравнении с тою, которую я носил, когда заболел горячкою. Но Рипстона уж, разумеется, никто не назвал бы франтом. Его куртка и штаны были из одинаковой материи и страшно перепачканы. Лицо его также далеко не отличалось чистотой. Но особенно удивляли меня его руки. Они были грязны, как всегда, и, кроме того, покрыты мозолями, каких я никогда прежде не видел на них. Когда эти мозолистые руки обвились вокруг воротника моей щеголеватой черной курточки, я почувствовал какое-то странное волнение.
– Чего же ты, Смит? – спросил Рипстон, замечая мое смущение. – Разве ты не рад, что встретился со мной? А, понимаю! – вскричал он, пристально поглядев на меня несколько секунд. – Ты, верно, сделался честным, Смит, и не хочешь знаться со мной? Ты не знаешь, ведь и я также переменился, Смит.
Это объяснение не только не успокоило меня, а, напротив, заставило пожалеть, что я встретил старого товарища.
– То есть, как же это переменился? В чем переменился, Рипстон? – спросил я.
– Да, знаешь, бросил я все эти глупости, Что за жизнь – вечно прятаться по углам, бояться всякого сторожа, всякой торговки? Я тут встретился с одним мальчиком фабричным. Он меня уговорил, да и помог поступить на фабрику Беккера в Спиталфилде. Не легко, конечно, а все-таки хоть прятаться не надо. Получаю восемнадцать пенсов в неделю. А живу в рабочей казарме. Главное – товарищи хорошие.
– А что Моулди? – спросил я с тайной надеждой, что, может быть, хоть Моулди сделался настоящим мошенником.
– Моулди умер, – коротко отвечал Рипстон.
– Умер?
– Да, он умер зимою. Пойдем скорее в театр, а то мы не найдем места в галерее.
Я объявил, что иду в ложу, и уговорил Рипстона пойти со мной, сказав, что могу заплатить за его место, так как у меня в кармане больше шиллинга. Мне стыдно было признаться, что у меня было даже около трех шиллингов.
– Ишь ты, какой богач! – заметил Рипстон. – У тебя место, должно быть, получше моего. Ты, верно, служишь в каком-нибудь магазине мануфактурных товаров?
– Так и есть, ты угадал, – отвечал я, радуясь тому, что он придумал мне занятие.
– И ты, должно быть, долго копил денежки, а сегодня вздумал задать себе пир? – спросил Рипстон.
– Ты всегда ловко угадывал, – сказал я, избегая прямого ответа. – Однако пойдем, а то и в ложах не будет места.
Мы уселись очень удобно в ложе, где, кроме нас, было всего три человека. Я угостил Рипстона сосисками и апельсинами и, пока он ел, спросил у него: что же сталось с Моулди?
– Да с ним случилось несчастье: он свалился с крыши того сарая, что был на берегу реки, помнишь?
– Помню, как же!
– Ну, вот, ты помнишь и то, – продолжал Рипстон, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом, – что наши дела шли очень плохо, когда ты заболел горячкой. После тебя они пошли еще хуже. Тот фургон, в котором мы ночевали с тобой, перестал приезжать под Арки, а в другие телеги нас не пускали. Все боялись, что мы от тебя заразились горячкой. Нам пришлось спать на голых грязных камнях. На улице нам также не везло. Разносчики и торговцы гоняли нас, полицейские следили за нами, работы никакой не было, а стащить что-нибудь, знаешь, по-старому, и не думай. А тут еще завернула непогода, да такая, что просто беда! Уж не знаю, как мы прожили два месяца до рождества.
К празднику всякий, известно, ждет себе чего-нибудь получше, а нам и ждать-то нечего было. Моулди совсем приуныл. Отморозил себе руки и ноги, сидит да стонет, просто всю душу вытянул. А у нас, под Арками, рождество справляют весело. Всякий дает сколько-нибудь денег, устраивают складчину, разводят огонь, пьют чтонибудь горяченькое, курят и поют песни. Прошедший год мы тоже давали денег в складчину, а нынче ничего не могли дать. Вот мы и сидели себе голодные да холодные, в темном уголку, пока другие там угощались да пировали. А Моулди совсем пришел в отчаяние. Он ведь всегда любил поесть, а тут слышит запах жареного мяса, а у самого с утра крошки во рту не было.