Маленький оборвыш

 
XXIII
Мое намерение перемениться быстро исчезает
Пьеса вызвала громкие рукоплескания зрителей.
Меня она тронула до того, что я не решился взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидел моих слез.
– Какая славная пьеса! Не правда ли, Смиф! – сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. – В ней так хорошо показано, что человек вовсе не делается негодяем сразу, в один прекрасный день; нет, жизнь делает его негодяем постепенно, день за днем, мало-помалу… «Любовь матери бесконечна».
Это, я думаю, значит, что мать всегда прощает. Надо только подумать о ней, и сразу легче станет, и сам лучше сделаешься.
– Да, я думаю.
– О мачехах там ничего не сказано, Смиф. Я думаю, ты не успокоился бы, если бы увидел во сне свою мачеху.
Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
– Что с тобой? О чем ты плачешь, Смиф? – вскричал вдруг Рип.
В эту минуту мы вышли на улицу.
– Полно, перестань, – утешал меня товарищ. – Тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
И он подал мне какую-то грязную тряпку.
– Ах, Рип!
– Ну, перестань же! Ты, верно, нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надобно вернуться? Где лавка твоего хозяина?
Последний вопрос он сделал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
– Я не живу в лавке, – проговорил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху. – У меня нет хозяина.
– Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где работаешь?
– Нигде. Нельзя же называть наше прежнее дело работой.
– Наше прежнее дело! – с удивлением вскричал Рип. – Неужели ты в самом деле не переменился, Смиф? Нет, этого не может быть!
– Да, я переменился, – рыдая, отвечал я. – Только я стал еще хуже, вот как в пьесе.
Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой. Он всегда так делал, когда решался на что-нибудь.
– Ты об этом плачешь, Смиф? – спросил он.
– Да, об этом.
– Значит, ты хочешь перемениться?
– Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю как. Вот бы ты помог мне!
– Как же я могу тебе помочь?
– Не знаю, Да вот, если бы туда же поступить, где ты…
– Я уж об этом думал! – с жаром вскричал Рипстон. – Попробую, поговорю с мастером. Пойдем скорей, а то у нас ворота закроют.
Я твердо решился последовать совету Рипстона, и мы быстрыми шагами пошли по улице. Но едва сделали мы несколько шагов, как перед нами появился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонясь к фонарю.
Когда я проходил мимо, он положил руку на мое плечо, повидимому, с полным добродушием. Но я почувствовал, что он крепко держит меня.
– Ах, вот ты где! – произнес он голосом ласкового упрека. – Экий ты нехороший, непослушный мальчик. Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может! Неужели ты никогда не отстанешь от дурных знакомств? А ты, мальчишка, – обратился он к Рипстону, – если ты еще раз вздумаешь совращать его с пути, я сведу тебя в полицию. Убирайся прочь!
Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова, Рипстон, очевидно, удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
– Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смиф, – проговорил он наконец, – так прощай.
– Прощай, Рип! Мы, может быть, скоро увидимся.
Он пошел дальше, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
– С каким это негодяем я тебя встретил? – спросил Джордж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кэт.
– Он не негодяй, он честный мальчик, – отвечал я.
– А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? – насмешливо заметил мистер Гапкинс. – И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
Я был так смущен, что не нашелся, как ответить ему. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение.
Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отставать от него.
– О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? – спросил он.
– О прежней жизни, – отвечал я.
– О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
– Нет, когда он был нечестным.
– А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
– Мы с ним вместе занимались воровством на рынке в Ковентгардене, – отвечал я, – и жили вместе под Арками.
– Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
– Он работает.
– Работает? Возится с какой-нибудь грязной тяжелой работой, бедный мальчуган! И много он зарабатывает?
– Восемнадцать пенсов в неделю.
– И за это он должен трудиться целые дни, как лошадь, и ходить в грязи с самого утра понедельника и до позднего вечера субботы. Знаешь, сколько он всего получит в год? Три фунта восемнадцать шиллингов.
– Ну, что же, это не мало.
– Не мало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов! То, что он заработает в семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты в одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он в семь лет! Я думаю, он счел бы свою жизнь очень несчастною!
– Может быть, он сказал бы, что лучше получать меньше, да зато… без опасности, – несмелым голосом заметил я.
– Ну, конечно, хорош виноград, да зелен! Слыхал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей не удалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много о себе мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта нельзя сделать ту штуку, какую ты сделал сегодня. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
– Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился, и все такое.
– Ну да, и как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
– О чем?
– Обо мне.
– Ничего!
– Что?!
В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города.
Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, как будто удивился, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь.
Если бы я действительно говорил о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
– Я ни слова не говорил о вас.
Он вдруг захохотал.
– Еще бы! – вскричал он. – Еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
И он продолжал смеяться, будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
– Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, – заговорил через несколько минут Гапкинс. – Он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно.
Он попробовал вести привольную барскую жизнь: иметь много денег и ничего не делать; но способностей у него не хватило, и вот он принялся работать как вол за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был способный, талантливый мальчик, вот как ты, неужели он согласился бы на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: «Смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину». Ну, вот мы и пришли домой.