Клык

— Давай я тебе помогу. — Клык берет у меня половину тюков и поворачивает к нашей палатке.
— Давай, — откликаюсь я походя, но сердце у меня подпрыгивает от радости.
Ныряем под изношенный нейлон тента, бросаем мешки на землю и, забыв о жаре, пыли и песке на губах, о том, какие мы оба липкие, потные и грязные, всем телом приникаем друг к другу.
— Классный был перелет, но я хотел быть только с тобой… — шепчет мне на ухо Клык.
Он пытается погладить меня по волосам, и его пальцы застревают в моих колтунах.
— Я тоже. Только вряд ли нам с тобой здесь куда-нибудь вдвоем удрать удастся. Сдается мне, это наш единственный шанс.
— Я чуть не умер от страха, когда в тебя сегодня стреляли, — говорит Клык, целуя мне шею.
Я чуть не подпрыгнула от удивления:
— Ты же миллион раз видел, как в меня стреляли.
Он щекотно проводит пальцами мне по спине между крыльев, так что у меня побежали мурашки:
— Раньше было по-другому. А теперь мне за тебя страшно.
— А мне за тебя.
Я беру его лицо обеими руками и целую его в губы, медленно и долго. Кажется, что время остановилось. Кажется, на всей земле никого, кроме нас с Клыком, нет. И я никак не пойму, отчего я вся горю в этой сорокапятиградусной жаре.
— Макс! Клык! Обедать!
Я вскочила и отпрянула от Клыка. Но в палатку никто не входит, и, пока мы безуспешно пытаемся сделать нормальные безразличные лица, Клык продолжает ласкать мне руки и плечи. Вот бы остаться здесь навсегда, целоваться с ним бесконечно и забыть обо всем на свете. Но меня тут же кольнуло жало вины: а как же стая? Они там ждут нас снаружи. Они же моя семья. Я же за них в ответе.
  
8
 
— Передай мне вот ту… шамовку, — минуты спустя говорит Игги, протягивая ко мне руку.
— Желтую или коричневую? — Щеки у меня все еще пылают после нашего с Клыком короткого «свидания». Что, надеюсь, никому не заметно.
— Без разницы. — Игги пытается пригладить свои рыжеватые волосы, но они слиплись от пыли и пота и упрямо стоят дыбом. Надо будет после обеда отвести стаю к единственной в лагере колонке, накачать пару галлонов воды и попробовать их отмыть, если это, конечно, возможно. Что бы вы ни говорили про относительность наших гигиенических стандартов, я их свято соблюдаю.
— Вы, ребята, здорово нам сегодня помогли, — хвалит нас Патрик. — Поди, с непривычки совсем из сил выбились?
— Мммм… — мычу я с полным ртом, пытаясь проглотить бесцветную просяную лепешку. Вымоченная в арахисово-козьем соусе, она на моей шкале кулинарных изысков обогнала жареную пустынную крысу и шашлык из ящерицы, но существенно уступает ростбифу.
Медбрат Роджер вручает Игги маленькую гнутую жестяную миску:
— Вот, держи, сушеная рыба со… всякой всячиной. Угощайся.
Чем мы только ни кормились! Нам, бездомным, не до разносолов. К тому же мы сжигаем калории, как гоночная машина бензин. Поэтому нам без еды никак не прожить — что под руку ни попадет, все подметем.
Рядом в темноте заиграли языки пламени. Красиво, уютно. Но вонища такая, ни в сказке сказать, ни пером описать! И не мудрено — костер развели из верблюжьих лепешек. Должна сказать, и сам-то верблюд розами не пахнет, а уж лепешки его воняют — страшное дело. Особенно когда горят. Единственный, кто не морщит нос, это Газзи. Но без костра пропадем: только солнце село, температура опустилась градусов на тридцать. Пусть уж лучше воняет.
Ем, стараясь не вспоминать про шоколад. Чувствую, как под покровом темноты Клык прижимает ко мне свою ногу, и по третьему разу прокручиваю картинки нашего недавнего уединения в палатке. Когда-то мы теперь с ним снова один на один останемся? Последнее время я что-то невероятно часто мечтаю о Клыке. И о том, как мы с ним удерем ото всех. На целый день…
— Вы ведь сегодня уже с Жанет познакомились? — спрашивает Патрик. — Помните, маленькая девочка в желтом платье?
— Познакомились, — серьезно отвечает Ангел. — Она совершенно необыкновенная.
— Это точно. — Патрик качает головой. — У нее когда-то были отец и четверо братьев. Они все за последние два года умерли. Кто от спида, кто от голода, а кого местные банды убили. Теперь только Жанет с мамой остались. Но ее мама тоже больна спидом.
— Вот горе какое! — На глаза у Надж навернулись слезы. — Выходит, она скоро сиротой останется?
Патрик печально кивает:
— Скорее всего. В других странах люди могут довольно долго со спидом прожить. Там лекарства новые есть. Но здесь — все по-другому. А самое ужасное, что таких детей, как Жанет, страшно много.
Я подавилась очередной просяной лепешкой (не забыть: НЕ брать рецепт) и оглядела мою любимую стаю, мирно рассевшуюся в кружок вокруг костра. Игги не мигая смотрит прямо на огонь. Газзи и пальцем, и языком исследует каждую миску — вдруг пропустил где последнюю оставшуюся крошку. Надж положила подбородок на руки и задумчиво смотрит в землю. Я знаю, она размышляет о горестях здешней жизни. Без каждого из них жизнь моя совершенно лишится смысла.
Мельком глянула на Клыка. Он пристально смотрит на меня черными блестящими в темноте глазами, и щеки у меня снова заливает краской. Может, получится тихонько шмыгнуть куда-нибудь подальше, где бы нас никто не увидел. Хоть на минуточку!
Вот теперь-то лицо у меня по-настоящему пылает. Я размечталась, как стая пребывает в полной безопасности, Тотал и Акела у мамы, никто нас без конца не тормошит. У меня нет ни забот, ни хлопот, и можно просто расслабиться на все сто.
Ладно, ладно… Только не надо напоминать мне, что я расслабляться не умею. У меня просто практики нет.
— Ничто, Макс, вечно не длится. — Это Ангел, царапающая по грязи косточкой какого-то давно съеденного животного, мрачно перебивает мои мысли. — Мне очень не хочется тебя расстраивать, но должна тебе все-таки сказать, что Клык умрет первым. И случится это совсем скоро.
  
9
 
Головы детей-птиц разом мотнулись в сторону Ангела. У Надж отвисла челюсть, у Газзи глаза вот-вот вылезут из орбит. Мальчишеское лицо Игги сморщилось от слез. Только мой темный, таинственный Клык даже бровью не повел, будто Ангел между делом сказала что-то о предстоящем дожде.
А я… мне показалось, что Ангел изо всех сил врезала мне под дых, и я едва прохрипела:
— Что? Что ты имеешь в виду?
— Я? Что? Я только говорю, что знаю. — Ангел продолжает играть с костью. — Ты всегда хочешь, чтоб все оставалось, как было. Но так не бывает. Мы все становимся старше, взрослеем. У тебя теперь есть мама. Вы с Клыком сейчас только и делаете, что друг на друга любуетесь. Все меняется. И мы не предназначены жить вечно. Так уж получилось: я знаю, что Клык умрет первым. А тебе придется научиться жить без него. Ты уж прости меня за правду.
Глаза у меня сузились, я поднялась на ноги и прошипела:
— Откуда ты это знаешь?
Стая напряженно наблюдает за нами. Один Клык по-прежнему спокоен.
— Макс, ничего страшного не произошло. — Он погладил меня по коленке. — Успокойся, пожалуйста. Не психуй.
Ангел, качая головой, грустно на него смотрит. И тут внутри у меня что-то оборвалось. Я вцепилась в ее рубашку, с силой встряхиваю и ставлю на ноги:
— Что. Ты. Имеешь. В виду.
Клык бросается ко мне, пытаясь схватить за руки. Надж старается оттащить меня от Ангела. Но, впившись глазами в эту белокурую бестию, я едва их замечаю.
— Немедленно объясни, откуда тебе это известно. А не то я тебя сейчас… — Что бы такое с ней сделать? Не убить, конечно, но что-нибудь почти такое же ужасное? — Я тебе во сне все твои распрекрасные кудри наголо обстригу.
— Макс! Прекрати! — шипит мне Клык, продолжая оттаскивать от Ангела, которую я тряхонула с новой силой.
— Перестань. Макс, перестань, — умоляет Надж, чуть не плача. — Пожалуйста, не надо.
— Ребята, что происходит? — В мое помутненное сознание просачивается голос Патрика, и я постепенно начинаю отдавать себе отчет, что я такое делаю. Ни разу в жизни я никого в моей стае пальцем не тронула. Быстро отпускаю Ангела. Она, помертвев, стоит с белым как снег лицом.