Спасение Келли и Кайдена (ЛП)

Он кладет палец на переносицу и поправляет прямоугольной формы очки, читая свои записи обо мне. Могу представить, что там написано: представляет угрозу для самого себя, зол, иррационален, несговорчив, сам себя травмирует. Дуг делает несколько новых заметок, потом смотрит на меня.
— Послушай, Кайден, знаю, иногда очень сложно говорить о своих чувствах, особенно когда внутри у нас скапливается столько ненависти и ярости, но если попробуешь, возможно, тебе это поможет.
Снова дергаю браслет, раскат грома заглушает щелчок. Комната освещается, мой браслет лопается, его фрагменты падают на пол. Я смотрю на них, потирая опухшее запястье. Оно все еще под повязкой, потому что я сделал слишком глубокий порез. Рана на другой руке уже затягивается, и скоро там останется лишь шрам. Больше шрамов. Порой мне думается, а вдруг со временем я стану одним большим шрамом, без единого живого места на коже.
Дуг достает из кармана своего коричневого твидового пиджака новый браслет, толще прежнего, темно-красного цвета. Я беру его, надеваю на руку и снова начинаю щелкать. Дуг что-то пишет, закрывает блокнот, после чего скрещивает руки и кладет их сверху блокнота.
— Знаешь, чем дольше будешь оставаться в стадии отрицания, тем дольше они будут держать тебя здесь, — он указывает пальцем вокруг себя. — Тебе этого хочется?
Я перестаю теребить браслет, складываю руки и откидываюсь на спинку стула, вытягивая ноги вперед.
— Может быть.
Знаю, что веду себя как заноза в заднице, но понятия не имею, почему. Я чувствую горечь внутри, я недостоин тут находиться. Меня переполняют чувства, может проблема в этом. Сжимаю руки в кулаки и вонзаю ногти в ладони, прижав их к телу с боков, чтобы доктор не увидел.
— Не хочу здесь оставаться, — бормочу я. — Но это чертовски трудно, знаете?
Он наклоняется вперед, заинтересовавшись.
— Что трудно?
Я сам не знаю, куда веду наш разговор.
— Жить.
Пожимаю плечами.
Его седые брови опускаются под оправой очков.
— Чем именно жизнь трудна для тебя, Кайден?
Мужик не понимает, но так даже проще.
— Тем, что все чувствую.
Он выглядит растерянно, откидываясь назад и снимая очки.
— Чувствуешь эмоции? Или боль?
Твою мать. А может, понимает.
— И то, и то. Наверно.
Дождь хлещет в окно. Странно, что сейчас идет дождь, а не снег, к утру на дорогах будет каша.
Дуг протирает линзы очков краем своей рубашки, затем снова натягивает их на нос.
— Ты хоть когда-нибудь позволяешь себе ощущать то, что происходит у тебя внутри?
Я довольно долго обдумываю его слова. Снаружи раздается вой сирен, в коридоре кто-то плачет.
— Не уверен… возможно… не всегда.
— Почему?
Я вспоминаю пинки, удары, крики, и как со временем просто все заглушил, замкнулся в себе и умер изнутри.
— Потому что это слишком.
Простой ответ, но в нем гораздо больше смысла, чем в любых других моих словах. Чертовски странно говорить об этом вслух. Единственным человеком, которому я хоть что-то рассказал, была Келли, и то я смягчил детали ради нее, чтобы не дать ей увидеть, насколько мерзок и безнадежен внутри.
Доктор достает ручку из кармана пиджака, его рука быстро двигается по бумаге, пока он делает очередную запись.
— И что ты делаешь в таком случае?
Просовываю палец под браслет, натягиваю и отпускаю, потом повторяю, только сильнее. Браслет снова лопается, я качаю головой, поймав фрагменты рукой.
— Думаю, вам известно, что я делаю, и поэтому я продолжаю рвать эти проклятые браслеты.
Дуг покусывает колпачок ручки, наблюдая за мной.
— Давай поговорим о той ночи, когда ты завязал драку.
— Я уже тысячу раз рассказывал вам про ту ночь.
— Нет, ты рассказал мне своими словами, что тогда случилось, но не объяснил, что чувствовал, принимая решение. А эмоции всегда играют весомую роль в наших поступках.
— Я не большой поклонник эмоций, — признаюсь, сползая со стула еще ниже.
— Знаю, — уверенно отвечает Дуг. — И хотел бы выяснить, почему.
— Нет, не хотели бы, — говорю я, проводя ногтями по ладони, в попытке угомонить ускоряющийся ритм своего сердца. — Никто не хочет об этом слышать. Поверьте мне.
Он бросает ручку на блокнот, лежащий у него на коленях.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что это правда, — я вонзаю ногти в кожу еще глубже, пока не чувствую теплоту и комфорт крови. — Мне девятнадцать лет, что было, то было. Какой смысл меня спасать. Кто я, и что делаю, уже неизменно.
— Я не пытаюсь тебя спасти, — уверяет Дуг. — Я пытаюсь тебя вылечить.
Провожу пальцем по шраму на ладони, который остался после того, как отец порезал меня осколком стекла.
— Что? Вылечить шармы? Я абсолютно уверен, что они никуда не денутся.
Он кладет руку на сердце.
— Я хочу вылечить то, что тут, внутри.
Обычно в подобных ситуациях я сваливаю. Иначе в итоге начну чувствовать то, чего не хочу, а потом мне придется вытеснять эти чувства из тела, чтобы с ними справиться. Но здесь ничего не сделаешь. Они меня и близко не подпускают к острым предметам, особенно к бритвам. Моя челюсть и подбородок заросли щетиной, потому что уже неделю не брился.
— Наш разговор становится слишком откровенным для меня, — говорю я, сжимая края стула, пытаясь подняться.
Дуг поднимает руку, жестом указывая, чтобы я сел обратно.
— Ладно, нам не обязательно говорить о твоих чувствах, но я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос.
Смотрю на него безучастно, опускаясь обратно на стул.
— Зависит от того, какой будет вопрос.
Он постукивает ручкой по блокноту, размышляя.
— Почему ты отправился на вечеринку тем вечером
— Вы каждый раз спрашиваете об одном и том же.
— Потому что это важный вопрос.
Я качаю головой, мой пульс учащается, то ли от злости, то ли от страха – сам не знаю.
— Я пошел на ту вечеринку, чтобы избить Калеба Миллера. Вам это известно.
— Да, но почему?
— Что почему? — Я начинаю выходить из себя из-за бессилия и раздраженности, злость разносится по венам у меня под кожей.
— Почему ты его избил?
У него словно пластинку заело, и мне хочется, чтобы он заткнулся к чертям.
Сердце стучит в груди, словно проклятый отбойный молоток, мне нужно что-то острое или шероховатое – что угодно, лишь бы замедлить мой пульс. Я оглядываюсь в панике, ищу хоть что-нибудь, но палата пуста. Я не могу. Твою мать!
— Потому что он кое-кого обидел, — мой голос звучит пронзительно, неровно, отчего я кажусь слабым и жалким.
Дуг подается вперед, садясь на край стула.
— Кого-то, кто тебе дорог?
— Очевидно, — я раздраженно качаю головой. Мое сердце все еще колотится слишком громко, и я едва могу ясно мыслить.
Он приподнимает брови.
— Того, кого ты любишь?
Пульс вновь ускоряется, беспорядочно, нестабильно. Я чувствую, как он бьется под моими ранами и шрамами на теле. Любовь? Люблю ли я Келли? Могу ли?
— Сомневаюсь, что мне вообще известно, что такое любовь.
Дуг выглядит так, будто нарыл золотую жилу, нашел суть того, что скрыто у меня в душе.
— Можешь ответить еще на один вопрос?
Я рассерженно вскидываю руки вверх.
— Черт, делайте, что хотите. Вы и так сегодня в ударе.
— Ты считаешь себя достойным любви? — спрашивает он.
— Я уже сказал вам – не знаю, что такое любовь, — бормочу я, и Дуг ждет, что я предложу больше информации. Чего ему от меня нужно? Чтобы я рассказал, как отец меня избивает? Что моя мама – зомби с пристрастием к наркотикам? Что единственное признание в любви я получил от Дейзи, и чувствовалось оно дико искусственно и фальшиво?
Он делает несколько отметок, после чего щелкает ручкой, засовывает ее в карман и снова закрывает блокнот.
— Мне кажется, сегодня мы достигли некоего прогресса, — Дуг смотрит на часы и встает, подхватывая свой халат со спинки стула. — Продолжай в том же духе, и, возможно, к тебе начнут пускать посетителей помимо членов семьи.