Повесть о суровом друге

Отец о чем-то пошептался с ним, и Васька вышел. Я узнал потом, что отец велел ему покараулить возле хаты. Если появится городовой, нужно запеть громко: «Во субботу, день ненастный...»
Ни о каком сне не могло быть речи.
- Вась, можно, я с тобой подежурю?
- Смотри только, чтобы тихо...
Мы притаились у забора и стали наблюдать.
- Вась, а кто этот, с бородкой?
- Подпольщик из Луганска. Он знаешь какой смелый? Против царя идет.
Против царя! Вот кого я с Васькой охраняю! Значит, я тоже иду против царя. Если бы рыжий Илюха узнал, он бы помер от зависти.
На землю спустилась ночь, но мне не было страшно. Даже хотелось, чтобы поскорее пришел городовой и мы с Васькой запели во весь голос: «Во субботу, день ненастный...» Я напрягал зрение, вглядывался в темноту, но никого нигде не было.
Прошло много времени, я озяб, но не уходить же домой, если до смерти хочется послушать, о чем говорят в землянке!
- Вась, а Вась, у вас в окошке дырка есть, - шепнул я.
- Знаю.
- Стекло подушкой заткнуто...
- Ну и что? Это я заткнул, чтобы не дуло.
- Понимаю... Только я хотел сказать, что подушка вытаскивается...
Понял ли меня Васька или ему самому хотелось послушать подпольщиков, - он погрозил мне: дескать, молчи, - и мы подкрались к окну. Опустившись на колени, Васька осторожно приоткрыл край подушки, и мы стали слушать.
Говорил человек с бородкой - я узнал его по голосу.
- ...Над нами стоит свора паразитов: попов, буржуев, жандармов. Тюрьмы переполнены. Под пулями царя гибнет народ. Стон стоит над Россией, товарищи! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии большевиков призывает нас к борьбе. Надо разбить вдребезги старый мир. Ничто не поможет - ни слезы, ни протесты. Только наши мозолистые руки, вооруженные пока обушками, добудут себе свободу...
Мы переглянулись и отошли от окошка.
- Слыхал? - шепотом спросил Васька.
Я кивнул.
- Вот гад ползучий!
- Кто?
- Царь, кто же еще? Россия стонет, а он водку пьет и в рабочих стреляет.
Россия стонет... А в ночной степи так тихо, не слышно ни звука.
Мы опять прильнули к окошку. Теперь говорил мой отец:
- Мы куем оружие, товарищи. Сорок сабель и сотня пик сложены в надежном месте. Поднимайтесь смелее, товарищи шахтеры, за вами встанет весь народ...
 5 
 
Мы отошли от окна, чтобы проверить, не подкрадывается ли городовой, но вокруг по-прежнему было тихо, лишь мерцали в темном небе звезды.
Вдруг где-то далеко в ночи послышался протяжный, тревожащий душу стон, замер и снова повторился. Что такое? Прерывистые надрывные звуки долетали к нам все яснее. Я схватил в темноте руку Васьки:
- Слышишь?
- Подожди ты, - с досадой проговорил он, прислушиваясь к жалобным стонам.
- Что это?
Васька молчал.
- Россия, да?
- Чего?
- Россия застонала?
- Какая там Россия! Гудок Пастуховской шахты помощи просит. Что-то случилось там. - И Васька снова затих, прислушиваясь.
А во тьме звучал и звучал одинокий призыв. Потом, как бы в ответ ему, печально затрубили другие шахты. И в ночи, наводя страх, заголосили десятки отдаленных тревожных гудков: о-у-у, о-у-у...
Вася метнулся к землянке, но оттуда уже выбегали, одеваясь на ходу, подпольщики. Даже Анисим Иванович выехал на тележке.
- Пастуховка горит! - крикнул Васька. - Во-он, смотрите!
В той стороне, где находился рудник, занималось зловещее зарево.
Гармонист с Пастуховки пропаще махнул рукой и побежал вдоль улицы. Остальные последовали за ним.
Всюду слышался топот ног. Люди беспорядочно бежали все в одном направлении. В темноте звучали встревоженные голоса.
- Пойдем? - чуть не плача, спросил Васька, до боли сжав мне руку. Там же мои Валетка и Стрепет горят.
Мне вспомнились слепые лошади, и я, ни о чем не раздумывая, бросился за Васькой.
На углу улицы мы столкнулись с отцом. Узнав меня, он приказал вернуться. Огорченные, мы остановились. Я чувствовал, что Ваське хотелось сбегать на рудник, но он боялся оставить меня одного.
Мы вышли на окраину. Отсюда хорошо был виден пожар. Пастуховский рудник стоял на горе, и зарево, все больше разгораясь, освещало полстепи. Виднелся зловеще-красный террикон шахты «Италия».
А гудки ревели. Люди метались, спешили со всех концов, растерянно спрашивали друг друга, что случилось. Кто-то произнес: «Рудник горит». Другой подтвердил: «Конечно, взрыв». И заговорили взволнованные, сердитые, жалостливые, гневные голоса:
- Погибли кормильцы, опять сироты по миру пойдут.
- Вентилятор в шахте не чинили, вот и пожар.
- Что им вентилятор, нехай лучше люди гибнут!
- Покидать бы их в ствол, паразитов!
У меня стучали зубы от страха. В приглушенном людском говоре я уловил голос матери. Она спрашивала у кого-то обо мне. Улизнуть не удалось, меня увидели и подвели к ней. Мать шлепнула меня.
- Ах ты босячина! Я его шукаю, всю улицу обегала, а он гулять надумал ночью!
Тетя Матрена держала за рукав Ваську, но с Пастуховки прибежал человек и крикнул:
- Братья, на помощь! Пастуховские шахтеры погибают!
Васька вырвался из рук матери и скрылся в темной степи.
 6 
 
Всю ночь в городе не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряженно вглядываясь в темноту.
Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте «Италия» под землей взорвался газ, погибла целая смена, сгорели здание шахты и конюшня с лошадьми.
Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью боялись, как бы его не посадили в тюрьму. Отец пришел только под утро, виновато положил на стол помятый бумажный рубль и тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали и теперь никуда не возьмут на работу, потому что ему выдали какой-то «волчий билет».
По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтеров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты еще курился черный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то еще тяжелым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять, как будто понимали, что случилась беда.
По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые дощатые гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро, точно им тяжело было везти этот страшный груз.
По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
Впереди подвод медленно двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках наскоро сколоченный гроб и нестройно, грозно пели:
 Вы жертвою пали в борьбе роковой,
 Любви беззаветной к народу,
 Вы отдали все, что могли, за него,
 За жизнь его, честь и свободу.
Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:
 Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
 Свой суд беспощадный над вами