Девочка с косичками

Скрипнула дверь, она обернулась и увидела Федю Слышанкова, невысокого белокурого паренька, в рубашке навыпуск и тёмных хлопчатобумажных брюках, закатанных до колен. Федя приходился Зине двоюродным братом.
Он держал в руках кринку с молоком и, стоя у порога, смущённо переминался с ноги на ногу.
— Кто это пришёл? — спросила бабушка с печки.
— Федя, — ответила Зина и, обращаясь к брату, сказала: — Чего встал в дверях. Проходи.
— Можно и постоять, а то пол запачкаю.
— Ладно уж не жалей. Вымоем.
Он поставил на пол в прихожей кринку с молоком, прошлёпал босыми ногами по чисто вымытым половицам, присел на краешек скамьи.
— Ты чего, Федь? — спросила Ефросиния Ивановна.
— Проведать забежал. Как тут живёте-можете.
— По-всякому, — ответила Зина. — А вы как?
— У нас, в Оболи, немчуры полно. В школе комендатуру устроили. Шкафы с книжками повыкидывали. Тетрадки по улицам летают. Часовых понаставили кругом. Носа не высунешь. И везде приказы понаклеили, чтобы оружие, кто имеет, сдавали. А в приказах «Ахтунг!» написано везде. Это по-ихнему— внимание, значит. И в конце приказов везде смертью грозят.
— Ну, а ещё какие новости?
— Ещё бургомистра назначили.
— Кого же это? — спросила Ефросиния Ивановна.
— Езовитова Ивана Гаврилыча. Чудно. Гаврилыч — и вдруг бургомистр. На днях иду я по улице, а он мне — навстречу. Темней тучи. Согнулся весь.
Глаза в землю, никого не видит вокруг. Ну я, знамо дело, картуз с башки долой и говорю ему: «Гутен морген, гер бургомистр». А он и ухом не повёл. Прошёл мимо, будто и не слышал. А у самого, видать, кошки скребут на душе. Мне его даже жалко стало.
— Смотри, как бы тебе его сыновья, Женька с Володькой, бока нэ наломали.
— Не наломают. Они не такие.
— Не мели пустое, — оборвала бабушка Федю.
— Чего ж молоть. Аль я не правду говорю? Немцы вон и полицию уж создают. Начальника поставили.
— Кого? — Ефросиния Ивановна приподнялась с печки.
— Экерта. Вот вам и «не мели». В немецкой фуражечке ходить стал, с пистолетиком на боку и с повязочкой белой на рукаве. На повязочке две буковки «ОД», что означает полиция по-ихнему. Во как.
— Переметнулся, — охнула Ефросиния Ивановна.
— А ещё трактористом был, — сказал Федя.
— Кто ж он такой? — поинтересовалась Зина.
— Чёрт его знает. По отцу — немец, а по матери — латыш, говорят. Русский хлеб жрал, по-русски губой шлёпал, а фрицы появились, мозги немецкой фуражечкой прикрыл.
Федя, задумчиво глядя в одну точку, будто про себя подумав, тихо сказал:
— Да его, гада, убить мало.
— А может, они его силком заставили? — спросила Зина.
— Ещё чего не скажи. Немцы — не дураки. Они на такую должность силком не тянут. Если бы ты видела, как он перед ними выпендривается. Как пёс, на задних лапах бегает. Самолично колхозный амбар с зерном для немцев отпер.
— Помолчи, Федя, — дрожащим голосом вымолвила Зина. — Помолчи.
— Ну, а ещё что сорока выведала? — спросила бабушка.
— Немцы кирпичный и лесопильный заводы в ход пускают. Разворачиваются вовсю. Сказывают, людей на работы гонять будут. Комендатуру устроили. А ещё молодёжь в Германию из соседних деревень угоняют.
Федя встал, подошёл к чёрному круглому репродуктору, висящему на стене, и покрутил настройку.
— У вас тоже не говорит, — сокрушённо вздохнул он. — Эх, хоть бы словечко шепнул. Как там наша Красная Армия?.. Москва как?.. Немцы брешут, будто Смоленск и Вязьму взяли. Только неправда это. Враньё. Сталин по радио, что сказал? «Не так страшен чёрт, как его малюют». И ещё: «Враг будет разбит, победа будет за нами!»
— Правда? — вдруг вздрогнув, переспросила Зина.
— Конечно. Раз Сталин сказал, значит, так и будет. Он так и заявил: «Будет и на нашей улице праздник».
— Вот это здорово! — воскликнула Зина. — Ведь это он очень верно сказал. Обязательно должно так быть.
— Конечно, — подтвердил Федя. — Он ещё наказывал немцам сопротивление везде оказывать. Чтобы земля у них горела под ногами. И приказывал не отдавать им нашего колхозного добра. Чтоб маковой росинки им не досталось.
— Бабушка, ты слышишь? — прошептала Зина.
— Слышу, внучка. Верно сказывал. Не будет по-немчуриному. Чует моё сердце, не будет. Не было ещё такого, чтобы на нашей земле хозяйничали другие.
— Эх, газетку бы сейчас почитать, «Правду» или хотя бы кашу районную «Витебский рабочий». Уж там бы точно пропечатали, как там, на фронте. Я вот до войны дурак был, не любил газеты читать. Скучно считал. А сейчас, кажется, попадись мне в руки газета, наизусть, наверное, выучил бы всю.
— Уж так бы и выучил? — улыбнулась Зина.
— А что? И выучил бы. Как стих.
— Зачем?
— Другим бы рассказывал.
— Верно. Только рассказывать самому опасно. По-моему об этом лучше в листке написать и повесить на видном месте, чтобы прочитали люди и веру не потеряли в нашу победу. И чтоб сопротивление им оказывали.
Маленькая Галя, игравшая на печи с куклой, отложила её в сторону, свесила ножки, сказала:
— Федь, а у нас вчера немец был.
— Зачем он приходил?
— За водой, — ответила Зина. — Схватил ведро — и к колодцу… Коней поить. Галю чуть до смерти не напугал.
— А ещё они у колодца рубахи свои вытряхали. Вон бабушка сама видела. Обовшивели.
— Расползлись по земле… Давить их надо, — зло процедил Федя.
— Ты языком не чеши, голова садовая, — одёрнула Федю Ефросиния Ивановна. — Говори, да знай меру. Молчи больше — за умного сойдёшь.
— Верно, — согласился Федя и вздохнул. — К партизанам бы сейчас податься. Вот было бы здорово.
— А есть они? — Зина подошла к Феде.
— А как же. Должны быть. Сам слыхал. Народ врать не станет.
— Ты сам не ври, — прикрикнула на Федю Ефросиния Ивановна.
— Да я что, — попытался оправдаться Федя. — Я просто так. К слову сказал. А может, и вправду их нет. Откуда им взяться у нас, партизанам?
— То-то же, — Ефросиния Ивановна недовольно сверкнула на Федю глазами. — Галя, вон, несмышлёная, а умней вас. Учитесь у неё помалкивать.
— Мы с Зиной судачим по-родственному. А если посторонний кто, так у меня никто и слова не вытянет, — сказал Федя.
— Дома-то у вас как? — стараясь перевести разговор на другую тему, спросила Ефросиния Ивановна.
— Как и у всех. Тоска. Раньше как было? Свободно было и хорошо. Сами себе хозяева. Жизнь была. А сейчас у людей вон руки опускаются. На немцев никто работать не хочет. А молодёжи теперь горше всего. Ни в кино сходить, ни на вечеринку собраться.
— Что, совсем не собираются?
— Сходятся иногда. Да что толку. Песню спеть и ту нельзя. Опасно. Песни-то у нас ребята какие поют? Советские. Про Щорса или про Будённого. Немчуре эти песни как кость в горле. А по-немецки наши ребята никогда не запоют. Точно. Как пить дать! Вот и получается не вечеринка, а тоска одна. Соберутся, полузгают семечки — и, крадучись, по домам. Горько у ребят на душе. Немец будто танком по сердцу проехал.
— Верно, — отозвалась Зина. — У меня, когда возвращались в Оболь из отступления, точно такое чувство появилось. Увидела, как изрезана наша земля немецкими колёсами да гусеницами, сердце так больно сжалось, будто его кто клещами стиснул. И такая тоска навалилась…
— Эх! Сейчас бы в кино сходить, — глубоко вздохнув, сказал Федя и, закрыв глаза, добавил: —До чего же хочется наше кино посмотреть — «Чапаева» или «Волгу-Волгу».
— А я согласна на любой фильм, — сказала Зина. — Лишь бы в нём по-русски разговаривали. И наши песни, советские, пели.
— Ия хочу, — раздался с печки Галин голос.
— Придёт время — посмотришь, — Ефросиния Ивановна погладила Галю по волосам. — И в кино сбегаешь, а может, в театр.
— А ты с нами пойдёшь? — спросила Галя бабушку.
— Пойду, маленькая. Если жива буду. Возьмём билеты, сядем на первый ряд и весь вечер будем кино смотреть.
— Растравили вы меня своим кино, — сказал Федя. — От таких разговоров у меня сердце разрывается. Я лучше пойду.