Мужское воспитание

Сегодня еще никто в школе не знал о моем позоре, даже Элька Лисицына еще ничего не пронюхала, а она-то все всегда узнавала первая. Больше всего на свете Элька любит поговорить о взрослых делах — кого куда переводят, кого собираются повысить в звании, кого снимают с должности — ей до всего есть дело, все интересно. Сегодня она молчит, потому что ничего еще не знает, а завтра, завтра-то ей все будет известно, завтра она растрезвонит всем о бесславном возвращении моего отца, в этом можно не сомневаться. Да и без Эльки ребята все равно узнают — один я, что ли, из военного городка хожу в школу?
— А еще, — сказал мне Мишка шепотом, — я бы в метро пошел кататься. Там, говорят, за пять копеек можно кататься хоть целый день — не то, что у нас в автобусе. Не знаю, может, и врут. Ты проверь обязательно. Счастливый ты!
Знал бы он, какой я счастливый! Всю жизнь, сколько я себя помню, я всегда гордился своим отцом, а теперь…
— Серебрянников! — сказала Анна Сергеевна. — Я вижу, что хоть ты еще и не уехал, но на моих уроках отсутствуешь…
Значит, и она помнит. А у меня еще теплилась слабая надежда, что, может быть, все в классе забудут, как я распространялся вчера о своем отъезде.
Теперь завтра Анна Сергеевна скажет: «Что ж удивительного, выходит, ты берешь пример с отца…» Или что-нибудь в этом роде. Конечно, я знал, что ничего подобного она никогда не скажет, но ведь может сказать, если захочет. Одна эта мысль была для меня невыносима.
На другой день я не пошел в школу.
Сначала я болтался в скучном, осеннем лесу, что начинается сразу за военным городком, потом вышел к речке.
Летом, когда жарко, здесь собирается много народа, здесь бывает весело и шумно, а сейчас было пустынно.
Конечно, я мог сесть в автобус и поехать в город, но я опасался встретить в автобусе кого-нибудь из учителей, или кого-нибудь из наших знакомых, или кого-нибудь из офицеров, кто меня знает.
По речке, выскочив из-за поворота, пронеслась байдарка. Одинокая, она летела легко и стремительно, и мне сразу захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко. Вот бы сесть в танк и помчаться, пусть попробует кто-нибудь остановить! Танк прогрохочет мимо школы, и все ребята переполошатся и станут смотреть в окна. А танк помчится дальше.
Такие чепуховые мысли приходили мне в голову. Мне совсем не хотелось болтаться вот так — одному. И скучно, и холодно, и тоскливо — ничего интересного в этом не было. Но что мне теперь было делать?
Я пропустил и второй день, и третий…
Ни мама, ни отец ничего не подозревали. Отцу было, конечно, не до меня, и без моей персоны у него сейчас хватало забот, с утра до вечера он пропадал в своей роте, а маме и в голову не приходило, что ее сын пропускает уроки. Я же отправлялся утром из дома с портфелем, как всегда.
На что я надеялся? На что рассчитывал?
Не знаю.
Авось… Вдруг… Мало ли что бывает…
Я не представляю, чем бы все это кончилось и сколько бы я еще прогуливал уроки, но на четвертый день утром, когда я уже взял в руки портфель и собирался выйти из дома, на пороге нашей квартиры возникла Элька Лисицына.
— Здравствуйте, Маргарита Николаевна, доброе утро, — очень вежливо сказала она моей маме, но я, конечно, сразу догадался, что пришла она вовсе не для того, чтобы только поздороваться с моей мамой.
Я прекрасно представлял, что именно она сейчас скажет. И все-таки я не стал делать ей никаких предостерегающих знаков, я даже не шевельнулся, у меня не было ни малейшего желания унижаться перед ней, а потом я хорошо знал, что никакими предостерегающими знаками Эльку Лисицыну не остановишь.
У меня была еще возможность — сразу выскользнуть на улицу, пусть бы Лисицына объяснялась с моей мамой наедине, без меня, но я переборол себя и не сдвинулся с места. Будь что будет.
— Серебрянников, — сказала Элька, — мне Анна Сергеевна поручила узнать, почему ты не ходишь в школу?
Я быстро взглянул на маму. Я увидел, как удивленно расширились у нее глаза. Вся она как-то резко выпрямилась, и я ждал, что сейчас она закричит, сейчас начнет ругать меня при Эльке, и тогда уж мне останется лишь пойти и утопиться.
Но мама не закричала, она только выразительно поглядела на меня и сказала:
— Но сегодня ты ведь идешь в школу?
— Да, конечно, — торопливо сказал я. — Идем, Элька, а то опоздаем…
И мы пошли — я и мой конвоир Элька Лисицына.
Однажды — это было еще в третьем классе — я болел скарлатиной и долго лежал в больнице. И когда потом я вернулся в школу, я был еще слабым и тихим, я чувствовал себя робко и неуверенно, совсем как новичок. И вот теперь у меня было опять такое же состояние, словно я возвращаюсь в класс после долгой тяжелой болезни. Так что я был не очень далек от истины, когда сказал Анне Сергеевне, что болел эти три дня, и даже пообещал принести завтра записку от матери. Хотя я не очень хорошо представлял себе, как смогу добыть эту записку, потому что догадывался, что ждет меня сегодня дома.
И я не ошибся.
Вечером у нас состоялся семейный суд.
Отец был как бы главным судьей. Мама — и обвинителем и свидетелем одновременно. Только защитников, естественно, у меня не было.
Правда, разговор со мной отец начал вполне мирно и даже шутливо, и, если бы я сразу покаялся, все бы, наверное, кончилось быстро и благополучно, но на меня вдруг накатило упрямство, просто какое-то упрямое безразличие, и я молчал.
— Ну-с, — сказал отец, — какие еще фортели ты намерен выкидывать? Посвяти, пожалуйста, нас с мамой в свои секреты.
В общем-то, я думаю, ему было не до шуток, и мне тоже — зачем же он разговаривал со мной таким тоном, словно лейтенант Загорулько?
Я ничего не ответил. Что я мог ответить?
— Ну что ж, помолчи, помолчи. Я подожду, — сказал отец.
— Ему просто нечего говорить. Разве ты не видишь? — сказала мама. — Прогулял три дня и еще улыбается. Как святой.
Это была неправда. Я не улыбался. Я просто молчал.
— Дай-ка дневник, — сказал отец.
Я принес дневник. В дневнике у меня все было в полном порядке — одна четверка по английскому и ничего больше. За дневник я был спокоен.
— Та-ак… — сказал отец.
— Я теперь не знаю, чему верить, — сказала мама. — Может быть, он уже и отметки подделывает?
— Ну уж! — сказал я. Зря я не удержался.
— А что «ну уж»? Что «ну уж»? — сразу закричала мама. — Вчера ты обманывал меня и не ходил в школу. Завтра будешь подделывать отметки в дневнике — что тут удивительного?
Я опять замолчал. Мне нечего было возразить.
— Ну вот что, братец, — сказал отец. — Я хочу, чтобы ты членораздельно объяснил: почему ты не ходил в школу? Были же у тебя какие-то причины?
— Какие у него причины! — сказала мама. — Связался, наверно, с плохой компанией!
— Так в чем же дело? — повторил отец.
Неужели он сам не понимал, в чем дело? Неужели так трудно было догадаться?
Не мог же я рассказать ему, что сегодня на переменах я даже не выходил из класса — боялся, что меня начнут расспрашивать об отце! Не мог же я рассказать ему, как на уроке литературы, когда учительница вдруг произнесла слово «академия», у меня тут же ухнуло и полетело вниз сердце, потому что мне показалось, что в тот момент все разом посмотрели на меня и подумали о моем отце, и я долго еще не решался поднять глаза, хотя, конечно, то, о чем говорила учительница, не имело никакого отношения ни ко мне, ни к моему отцу… Мог ли я теперь рассказать ему об этом?
— Значит, будем молчать? — спросил отец. — Не думал я, что ты такой упрямый.
— Утром я промолчала, пощадила его при Эле, — сказала мама, — хотя у меня было такое состояние, будто меня ошпарили. Но я промолчала. Думала, что он оценит. А он не понимает, оказывается, когда с ним обращаются по-человечески…
Не надо было ей сейчас говорить об этом, не надо. Я все понял, я все оценил, тогда утром я готов был расцеловать мою маму, но зачем теперь она сама напоминала об этом?
— Язык ты, что ли, проглотил? — уже раздражаясь, сказал отец. — Долго мы еще будем играть в молчанку?