Давно закончилась осада... (сборник)

— Как и у всякой другой, наверное, — вздохнула тетушка.
— Вы правы… А потом татар начали выселять. Кого склоняя к «добровольному» отъезду в страну единоверцев, а многих принуждая силою. Всё под те же разговоры о недавней измене. А истинной причиною было желание захватить их земли и устроить хозяйства «европейского образца». И что же мы видим? Из трехсот тысяч татарского населения осталось не более ста тысяч, а где хутора и села новых владельцев? Им не по зубам оказалась здешняя твердая земля. Только те, кто жили в этой знойной степи столетиями, были приспособлены обрабатывать здесь почву и разводить скот. Нынче же — запустение. Там, где паслись три десятка отар, ходит одна. Где были поля, нынче выжженные солнцем пустоши. Стада верблюдов исчезли вовсе. Вместо деревень развалины. Продукты вздорожали немыслимо… А сколько было крови…
Коля слушал, притихнув в уголке. Татьяна Фаддеевна молчала, словно в горестях крымских татар была частичка и ее вины. Потом вздохнула:
— Да, здесь многое видится иначе, нежели в столице…
— Извините меня. Я погорячился и огорчил вас…
— Не огорчили, а помогли взглянуть на вещи по-новому… Однако же давайте пить чай. Я подозреваю, что вы опять не ужинали…
Тот разговор был вскоре после возвращения тетушки и доктора из Симферополя. Коля слушал и осторожно вертел в руках листок «Вестей Тавриды». Он догадался, что Тё-Таня не читала его, а просто использовала для обертки. Иначе бы она спрятала газету подальше, чтобы не волновать впечатлительного племянника историей о разбойнике. «А может быть, один из тех, кто стрелял по всаднику, был доктор Орешников?» — подумал было Коля. Но нет, число на газете оказалось старое, она вышла за две недели до поездки.
…А после долгого таскания в кармане газетный лист сделался еще более старым и помятым.
— Дай-ка… — попросил Фрол. Шевеля губами, перечитал рассказ о таинственном всаднике и сказал с зевком: — А, дурость одна. Ибрагимка правильно говорит: никакой это не Алим… — Он быстро сложил бумагу и потянулся с ней к дверце печурки.
— Стой! Ты что! — Коля перепуганно выхватил газету.
— Да тебе она зачем? — удивленно хмыкнул Фрол. — Сам в разбойники, что ли, собрался? Как Дубровский?
— Не твое дело, куда собрался… Я и не ради этой статьи газету берегу. Тут другое… Вот… — Коля вновь развернул газетный лист. — Это стихотворение. Про осаду… и вообще…
Одному Фролу Коля не стал бы ничего объяснять, хотя как раз Фрол был не чужд склонности к рифмованию. Но здесь были Женя и Саша. Федюня с Савушкой слушали тоже по-доброму. Да и Макарка с Ибрагимкой смотрели без насмешки. И Коля сказал:
— Мне понравилось, вот я и сохранил. А в кармане ношу, потому что забываю вынуть… Теперь уж точно выну. И перепишу в твою тетрадку… — Он быстро глянул на Женю. Тот благодарно улыбнулся.
— Что за стих-то? — небрежно спросил Фрол.
— А вот прочитаю сейчас… Прочитать?
— Конечно! — звонко сказал Женя. Остальные повозились — тоже с готовностью слушать.
Коля опять придвинулся к фонарю. Разумеется, он стал читать без той выразительности, которой не раз пыталась выучить его Тё-Таня. Однако внятно и неторопливо.
 
 
Давно закончилась осада.
 
В приморском воздухе теплынь.
 
У крепостного палисада
 
Седеет древняя полынь.
 
И там, в полыни и щебенке,
 
Ржавея тихо до поры,
 
Уютно, как дитя в пеленке,
 
Лежат чугунные шары.
 
Иным уже не снится порох —
 
Ведь ядра сплошь из чугуна.
 
Но есть такие, для которых
 
Еще не кончена война.
 
Они в своем покое хрупки.
 
Беда их в том, что в нужный миг
 
Огонь дистанционной трубки
 
К заряду бомбы не проник.
 
И шар с пороховой утробой,
 
Покрывши ржавчиной бока,
 
Лежит притихшим недотрогой —
 
Он хочет искры, иль толчка.
 
То ночь, то знойный день нахлынет…
 
Скользит в тиши за годом год.
 
И может быть, никто в полыни
 
Шары не сыщет, не толкнет.
 
Они, возможно, станут прахом
 
Без грома, дыма и огня.
 
…Но есть во мне кусочек страха,
 
Что ждет один из них — меня.
 
 
Коля дочитал и смущенно примолк, глядя в стол. Другие тоже молчали. Слышно было только, как жует пряник Савушка. Потом Саша тихонько сказала:
— Опять про это… Страх какой…
— Кто сочинил-то? — наконец небрежно спросил Фрол.
— Француз один. Шарль Дюпон…
— Разве французы могут сочинять по-нашему? — не поверил Макарка.
— А он по-своему… Вот тут написано. «Недавно в наших краях побывал французский литератор месье Шарль Дюпон, который во время Крымской кампании служил офицером в дивизии Мак-Магона и принимал участие в штурме Малахова кургана, где и был ранен штыком в плечо. Нынче он посетил в Севастополе памятные ему места, а оказавшись в нашем городе, принес в редакцию свои стихи. На русский язык их перевел, с любезного разрешения автора, преподаватель мужской гимназии г-н Раздольский…»
— Ну и глупо перевел, — сумрачно сказал Фрол. — «Палисад» какой-то… На бастионах никаких палисадов не было, а были бруствера…
Коля заступился:
— Это ведь не только про здешние бастионы, а вообще про войну. У некоторых крепостей внешнее ограждение называется палисадом. Здесь так для рифмы сказано, чего придираться-то…
— А про бомбы всё правильно, — вдруг подал голос Федюня. — Лежат, лежат, а если зацепишь ненароком… Помните, как на Третьем бастионе в том году? Сразу двоих…
— Кабы только там… — вставил слово Макарка. — Мы раньше на Аполлоновке жили, у меня там дружок был, Васятка Тихий. Нашел такой шарик, катнул по ступенькам да сам же за ним и побежал…
Федюня вздохнул по-взрослому:
— Всех случаев-то и не сочтешь…
— Каких случаев, — разом осипнув от страха, спросил Коля. Хотя спрашивать было глупо: и так понятно.
— А вот таких, значит, интересных, — привычно хмыкнул Фрол. — Идет человек с головой, и бах — нету головы… Ты, Николя, тут человек новый, потому запомни. Будешь летом лазать по траншеям, так на ядра гляди с умом. Когда совсем гладкое, тогда не страшно, а ежели в нем дырка или торчит какая-нибудь писька, лучше обойди стороной…
— Ты, Фрол, совсем бессовестный со своим языком, — сказала Саша.
— А чего… Торчит и торчит. Это, значит, остатки трубки или фитиля. А внутри начинка…
Коля съежил плечи, накрытый новой волною страха. Вот, значит, как здесь бывает! До этого часа он про такое и не думал. Когда прочитал в газете стихи Шарля Дюпона, то слова про спящие в полыни бомбы он воспринял не по правде, а в переносном смысле. Ну, как бы про судьбу. Будто о том, что во время войны смерть пощадила боевого офицера, но не отпустила совсем, а ходит по пятам. Может открыть в нем старые раны или ударить по сердцу такой памятью, что оно не выдержит… А выходит — бомбы на самом деле. Рядом…
Но страх накатил, сдавил холодом на минуту и милостиво растаял… Ведь здесь-то и сейчас, слава Богу, никаких бомб не было. А потом Коля будет осторожен, не станет задевать шары с дырками и с… этими… Он нерешительно глянул на Женю. Тот смотрел ободряюще и ласково. Кажется, он все понимал: «Не бойся…» — «Да я уже и не боюсь. Почти…»
Наверно, чтобы увести разговор от страшного, Женя вдруг спросил совсем о другом:
— А правду говорят, будто тендер «Курган», что у Федоса Макеева, это бывший «Македонец» лейтенанта Новосильцева?
— Ну и врешь! — взвинтился Поперешный Макарка. — «Македонец» был быстрее всех, а «Курган» — лапоть расхлябанный!