На тихой улице

— Нет.
— И не из роно?
— Нет.
— Может, вы из нашей школы? Только там я вас что-то не встречала.
— Нет, я не из вашей школы.
— Так кто же вы?
— Следователь, — сказал Беляев.
  
10
 
С недавних пор Коля Быстров с тягостным чувством встречал каждый воскресный день. Как и прежде, мать никуда не уходила по воскресеньям, а оставалась дома, с сыном, но это теперь его не радовало.
Сегодня было воскресенье…
Еще не проснувшись, Коля уже начал приготавливаться к тому, что ждало его в это утро воскресного дня, такое теперь безрадостное утро с праздничным названием — воскресенье.
В полусне перевернулся он на спину, закинул руки за голову, невольно приняв позу насторожившегося, готового вскочить при первом же стуке в дверь человека. Глаза у Коли были полуоткрыты, в них туманился еще сон, но уже светилась и явь, и Колины ресницы трепетно вздрагивали, то смыкаясь, то вновь размыкаясь.
Над его головой, в очень простой раме, сделанной, наверно, самим Колей, висела небольшая, написанная смелыми, рельефными мазками картина. На картине — морская буря, серые, пенистые волны захлестывают горизонт, и кажется, что маленький, тоже серый военный кораблик вот-вот будет затоплен громадиной волной.
В полусне Коля привычно устремил взгляд на эту картину в своем изголовье, ресницы его то смыкались, то вновь трепетно оживали, и наконец глаза мальчика закрылись. Но зато начали жить только что неподвижные волны на картине, Колина комната наполнилась свистом ветра, ревом выбивающегося из сил мотора, соленые брызги обожгли лицо. И Коля уже не у себя в комнате, не в теплой постели, а на мостике торпедного катера. Он был не один здесь. В таком же, как и он, брезентовом плаще с поднятым капюшоном стоял рядом высокий, могучий в плечах моряк. Лицо моряка было спокойно, в глазах веселая усмешка. Ничего не боялся этот моряк — ни бури, ни вражеских самолетов, что показались на горизонте.
«Отец! — крикнул моряку Коля. — Слева по борту три «мессера»!»
«Вижу! — кивнул моряк. — Воздух! К бою… товьсь!»
«Отец! — снова крикнул Коля. — Справа по борту корабль! Силуэт — вражеский крейсер!»
«Вижу! — кивает моряк. — Торпеды к залпу!» — спокойно отдает он команду в переговорную трубу.
Буря все нарастала, и все больше кружилось над головой «мессеров», серой громадой надвигался на катер вражеский крейсер. Но ничего не боялся моряк-капитан. И ничего не боялся рядом с ним Коля…
Настойчивый стук донесся до слуха мальчика. Что это — очередь вражеского пулемета? Нет, что-то иное, не похожее ни на какие выстрелы, что-то тревожное и знакомое. И Коля проснулся. Да, сегодня было воскресенье…
Едва проснувшись, Коля услышал за стеной звонкий, молодой голос матери, но, странное дело, голос этот показался ему чужим и совсем не веселым, точно там, в соседней комнате, говорила и смеялась не мать, а какая-то незнакомая женщина. Коля с тоской подумал, что вот сейчас откроется дверь и мать, как бывало по воскресеньям, вбежит в его комнату, затормошит, сдернет одеяло и заставит вставать, шепнув на ухо такие ласковые и такие теплые от дыхания слова: «Вставай, сын моряка! Живо! Подъем!»
Страх, что это случится, что мать и впрямь войдет сейчас в комнату, вытолкнул Колю из постели. Он знал, что теперь, если бы мать и вошла к нему, все бы произошло совсем не так, как прежде. Не было бы ни этих теплых от дыхания слов, ни этой веселой возни — ничего. Ведь про него было сказано: «Николай уже не маленький…» И еще: «Лида, Лида, ты же мать, а не подружка своему сыну…» Или вот еще… Э, да мало ли всяких умных слов наговорил Колиной матери Дмитрий Алексеевич Титов, с тех пор как она вышла за него замуж!
— Муж! — торопливо натягивая рубаху, пробормотал Коля. — У моей матери есть муж. Новый… — Стиснув зубы, он громко сказал: — Совсем новенький!
— Коля, ты встал? — послышалось из-за дверей. — Можно к тебе?
Раньше мать никогда не спрашивала у сына, можно ли к нему войти. И это даже сердило Колю. А вот сейчас то, что мать постучала в дверь и не вошла, ожидая его ответа, показалось только новой обидой.
«Чего же мне нужно?» — не отвечая матери, подавленный внезапным недоумением, растерянно и грустно подумал Коля. Все будто ершилось в нем, не нравилось, раздражало, казалось обидным. Порой отчаяние охватывало Колю — таким все в его жизни стало трудным, неясным, неуютным. А как жить дальше после того, что случилось, после того, как узнал, что над ним будет суд?
Вспомнив об этом, Коля ощутил такое тяжкое беспокойство, что стало просто невмоготу.
Отчим еще не говорил с ним о драке, о суде, хотя наверняка знал уже обо всем. Этот разговор предстоял. Когда? Может быть, сегодня, сейчас? Стоит только Коле выйти из своей комнаты, как он услышит спокойный, негромкий голос:
«Итак, чем же ты еще порадовал нас с матерью, Николай?..»
Нет, только не сейчас, не при матери этот разговор! Коля заметался по комнате, не зная, что ему делать, как избежать встречи с отчимом. А за дверью снова послышался голос матери:
— Коля, что же ты молчишь? Можно к тебе?
— Можно! — крикнул Коля и, схватив полотенце, сам распахнул дверь. — Я сейчас, я только умоюсь! — забормотал он, не глядя на мать и отчима.
Всего несколько шагов отделяло его от дверей в коридор. А там уж Коля знал, что надо делать. Не впервой. Бабка даст ему пару бутербродов, вздохнет раз-другой, да сама и выпроводит через черный ход на улицу: «Иди погуляй. Наказание мне с вами, истинный господь! Ну, ступай». И вдогонку: «Коленька, обед-то нынче в четыре. Смотри не опаздывай… Пирожки твои будут, с капустой… Ох, горе мне с вами!..»
Но на этот раз все обернулось по-иному.
— А где же твое «здравствуйте»? — услышал Коля и остановился, пригвожденный к месту этими негромко сказанными и совсем не обидными словами.
У окна в старом кресле-качалке — маленьким Коля играл в этом кресле в «бурю на море» — сидел отчим. Он был, как всегда по воскресеньям, в полосатой пижаме; тонкая сетка плотно облегала его мокрые, аккуратно зачесанные назад волосы; утренняя папироса, легко прихваченная пальцами, не спеша совершала свой путь от пепельницы к губам.
Коля не знал, что за человек его отчим: хороший или плохой, красивый или уродливый, молодой или старый. Случилось так, что Коля, ничего еще не успев узнать и понять в Дмитрии Алексеевиче Титове, узнал вдруг, что мать выходит замуж и Титов будет теперь жить у них в квартире, будет называть его сыном, а Коля, если захочет этого, может называть Титова отцом.
«Он хороший, он добрый, — торопливо объясняла сыну Лидия Андреевна. — Вот увидишь, вы станете друзьями».
«Положительный, — несколько осторожнее отозвалась о Титове бабушка. — Самостоятельный…»
Лидия Андреевна не хотела, чтобы сын стал свидетелем ее не так давно завязавшейся дружбы с Дмитрием Алексеевичем. Ей казалось, что она поступает верно, оберегая сына от всего, что выходило за пределы его жизни в семье — с ней, с бабушкой. Коля чтил память отца, и ему, конечно, было бы неприятно видеть дома чужого человека — чужого для него, но уже не чужого для матери.
Лидия Андреевна и сама далеко еще не была уверена, что ответит согласием на предложение Титова. Прошлое, память о погибшем муже, сын, которому надо уже давать объяснения, — все это порой казалось непреодолимой преградой на пути к тому новому, что сулило ей замужество.
«Нет, — думала она, — надо воспитывать сына и жить, как сложилась жизнь…»
Но Лидия Андреевна была еще молода, а все вокруг — и родные и знакомые — были так единодушны в своих советах, житейская мудрость которых сводилась к простому рассуждению: «Не век же тебе жить безутешной вдовой. Титов — человек серьезный, любит тебя. Да и ты к нему не безразлична. Решайся!»