Пятёрка с хвостиком
Четвёртый «А» слушал не дыша. И каждый словно на себе ощущал, как страшно печёт обгоревшая кожа, как от малейшего движения всё тело пронизывает нестерпимая боль.
Они потом молчали минуты две, не меньше.
Глафира Павловна видела, какое впечатление произвёл на них рассказ, и тоже молчала.
Наконец Шурочка тихо спросила:
— Скажите, а… а как вы всё-таки смогли? Это же было так… так…
Юрий Сергеевич смущённо улыбнулся и пожал плечами:
— Не знаю… Я думаю, в этом виноваты кастрюли. Все удивлённо переглянулись.
Он снова улыбнулся:
— Понимаете, был у меня дед, Гервасий. По отцу. Мы к нему на лето в село ездили. Полный Георгиевский кавалер. Четыре Георгиевских креста имел. Герой двух войн. Японской, девятьсот четвёртого, и первой мировой, империалистической. Я его спрашивал: "Дедушка, ну объясните… ну как это люди становятся героями? Как?" И он мне сказал: "Если хочешь, Юрко, стать человеком, чего-то в жизни достичь, научись, сынок, делать то, чего делать не хочется. Потому что делать то, что приятно, что с удовольствием делается, все умеют. А вот то, что трудно, неприятно, больно даже, умеют далеко не все. Но именно те, которые умеют, чего-то в жизни и достигают. Запомни!" Я эти дедушкины слова не раз вспоминал. Тогда, в детстве, больше всего не любил я мыть посуду, особенно жирные кастрюли. До войны ж горячей воды в кранах, как теперь, не было. На примусе грели, на керогазе. Жили мы вчетвером: я, мама, сестрёнка моя младшая (ещё в школу не ходила) и парализованная тётка, мамина сестра. Лапы не было, умер. Мама с утра до ночи на работе (на двух службах работала). Разрывалась, конечно, не успевала. Но никогда ничего меня не заставляла. Сама всю грязную посуду, что за день насобирается, поздно вечером мыла. Я тогда только во второй класс перешёл, жалела меня, малого. Так вот, после тех дедушкиных слов, вернувшись в Киев, взял я себе за правило каждый день мыть посуду. Даже плакал поначалу втихомолку, так это было мне неприятно. А потом втянулся, привык. И появилось у меня упрямство какое-то, настойчивость в достижении цели. Помню, хлопцы даже удивлялись. Как-то сорванец один закинул новенькую чернильницу-невыливайку нашей одноклассницы в грязнющую глубокую яму с водой (мы тогда носили чернильницы-невыливайки в специальных таких торбочках, которые затягивались шнурком). Девочка очень плакала — мачеха у неё была суровая, жестоко бранила, если что пропадало. Никто из хлопцев лезть в яму не отваживался, очень уж она была грязная и глубокая. А я пересилил и страх свой, и брезгливость, разделся, нырнул и достал чернильницу. Никогда не забуду глаз той девочки… Так что, думаю, во всём виноваты кастрюли… ну и дед, конечно. — Он снова улыбнулся.
Все, как по команде, повернули головы и посмотрели на Ромку. Ромка густо-густо покраснел и опустил глаза… Домой расходились молча.
Никто не сказал Ромке ни слова.
На следующий день Гришка Гонобобель впервые в жизни вымыл после себя тарелку.
* * *А ещё через день Ромка получил пятёрку с хвостиком. Это было совсем недавно.
То была самая последняя пятёрка с хвостиком. Свеженькая, ещё даже тёплая.
Но когда пионерский актив подошёл к Ромке и поставил, как говорится, вопрос ребром, Ромка только усмехнулся и сказал:
— Девчонки, я вас очень уважаю, но… Мне кажется, не там вы ищете. Не туда смотрите. Людей не знаете, дорогие руководители. Я бы на вашем месте обратил пристальное внимание… ну хотя бы… хотя бы на Толю Красиловского.
Актив переглянулся.
— Ой! Правильно! — сказала Тина Ярёменко, звеньевая первого звена.
Толя Красиловский был в её звене.
Толя Красиловский
Толя посмотрел в окно и вздохнул.
Из подъезда вышли и направились к воротам Люся Гулина и Богдан Цыпочка. У обоих через плечо были переброшены коньки. Гулину вела за руку мама, Цыпочку бабушка.
"На фигурное катание потопали, — хмыкнул Толя. — Тоже ещё — фигуристы! Цыпочка! В детском саду был недотёпа из недотёп. Не то что ходить, стоять по-человечески не умел. Всё время шлёпался на землю. Штаны сзади всегда грязные были. А теперь ишь, фигурист!"
Не прошло и минуты, двери подъезда снова отворились и вышел Гена Степовецкий, которого ещё с детского сада называли не иначе как Крокодил Гена. Крокодила Гену вела за руку старшая сестра, девятиклассница Марина. И он, и она несли яркие полиэтиленовые кульки.
"В бассейн похромали, — опять хмыкнул Толя. — В чемпионы рвутся!
Кроль, брасс, баттерфляй…"
Не успел он всё это подумать, как вслед за Геной и Мариной из подъезда вышел Алик Ивасюта. Его вела за руку мама — высокая пышноволосая красавица в синем вельветовом платье с блестящими пуговицами. Алик нёс папку с нотами, а мама — скрипку в футляре.
"О! И этот на свою музыку намылился, — в третий раз хмыкнул Толя. Будущий Паганини!" Так говорят про него мама и три тётки, которые живут все вместе в одной здоровенной квартире на пятом этаже. Вот именно — Паганини! Наталочка Приходько, живущая на одной площадке с Ивасютами, говорила, вроде бы её папа сказал, что когда Алик пиликает на скрипке, у него начинают болеть зубы. Толя хмыкнул в четвёртый раз. И тут же вздохнул. "Ну, чего ты?! — сказал он сам себе. — Чего ты хмыкаешь?! Расхмыкался! Признайся, что ты просто завидуешь им… Ничтожество! Никудышник!"
Ему стало больно. Несколько дней назад та же Наталочка Приходько, которая учит сразу три языка — английский, французский и немецкий, — и которая с недавних пор стала не Наталочка, а Натали (с ударением на последнем слоге, потому что именно так произносится по-французски её имя), так вот, эта самая Натали Приходько сказала, что её мама сказала, что воспитанием детей надо заниматься как можно с более раннего возраста, что если не выявить вовремя способностей, то даже из самого способного ребёнка ничего не выйдет, а вырастет просто никудышник, ничтожество.
Ничтожество! Толя тогда же посмотрел в словарь — что это такое.
"Ничтожество — ничтожный, мелкий человек". Мелкий…
Толя вздохнул.
Ещё совсем недавно было так хорошо! Все они ходили в детский сад.
Вместе играли. Было весело. Люся Гулина и Богдан Цыпочка были обыкновенные себе Люська и Богдан, которых можно было стукнуть по спине, бегая в горелки. И Алик Паганини не знал, где у скрипки смычок, а где всё остальное. А Натали Приходько не то что на трёх иностранных — на родном украинском языке двух слов слепить была не в состоянии.
Но только пошли они в школу — и началось! Родители словно головы потеряли. Словно наперегонки бросились — как бы к самому выдающемуся, самому модному делу своего ребёнка приспособить. И растащила судьба Толиных друзей от него за какой-нибудь месяц. То, бывало, каждый вечер во дворе носятся дотемна, во что-то играют, бегают, визжат так, что пенсионеры, забивающие на детской площадке «козла», передёргиваются нервно. А теперь… Натали Приходько иностранные слова зубрит. Алик Паганини гаммы смычком выпиливает. Цыпочка и Гулина кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне мокнет. Лишь Толя один как палец слоняется, ничтожество…
Может быть, и он бы не хуже других и на льду кренделя выписывал, и в бассейне плескался, и слова иностранные зубрил. Да… некому его водить. Родители его лекторы общества «Знание», в разъездах всё время. А бабушка Марыля хворая ("обезножела", как сама говорит). Не столько она его, сколько он её досматривает. И в магазины бегает, и в дом приносит. И вообще всё, что надо, делает. Хорошо, что она хоть обед варит да по хозяйству, прихрамывая, справляется.
Впрочем, если бы бабушка Марыля и не «обезножела», а была бойкая, как Цыпочкина, кто знает, водила бы она его по тем бассейнам и каткам или нет. Как-то у них в семье не принято было его водить. Даже в детский сад он всегда сам топал. Благо что недалеко, полквартала всего, и улицу переходить не надо.
Он уже думал: может, самому куда-нибудь записаться и ходить. Но так и не отважился. Ещё те дяди и тёти в секциях на смех поднимут: чего, мол, такой шпингалет приполз, порядка не знаешь, что ли? И не запишут. Только стыда наберёшься. И почему он был так уверен, что не хуже других и на льду, и в бассейне, и слова иностранные… А может, как раз и не вышло бы ничего! В позапрошлом году, когда с родителями в Евпатории на море был, как он испугался, соскользнув с папиной спины на глубоком месте… Думал, что всё, конец. Воды сразу нахлебался. И потом три дня в море боялся заходить. А на скрипке так точно не смог бы. Это же как минимум слух нужно иметь. А у них в семье — ни у папы, ни у мамы, ни у бабушки Марыли. Откуда ж у него возьмётся? Вот и выходит, что настоящее он ничтожество.