Скандал из-за Баси (журнальный вариант)

— Спи, бедняжка,— шепнула она, глядя на ребенка.
С помощью невиданного количества мягких слов, сравнений, метафор и примеров, целого арсенала способов, известных только женскому сердцу, наутро она сумела объяснить девочке, что ее мама никогда уже не вернется. Бася поняла только то, что ее ужасно обидели, о чем она заявила долгим плачем. Жена доктора старалась сцеловать слезы с ее глазок, что было нелегкой работой, ведь и в ее глазах они начали собираться, внезапно и неудержимо. Две женщины плакали тихонько, прижавшись друг к другу так, что невозможно было понять, где чья слеза.
Однако и других вещей тоже нельзя было понять. Самые тщательные поиски ни к чему не привели; не было никаких документов в сумочке несчастной женщины, а в вагоне не нашли никаких чемоданов и свертков. Правильнее всего было предположить, что или в дороге ее обокрали, или эта бедная женщина, глубоко погруженная в какую-то печаль, потеряла то, что везла с собой. Правильным могло быть и предположение, что она ехала туда, где ее все ожидало. Не нашли при ней ни клочка бумаги, только немного денег и железнодорожный билет до Варшавы.
— Какая-то беда гнала эту несчастную,— говорил доктор.— Или она обо всем забыла, или не могла думать ни о чем другом. Пусть Бог ее примет милосердно, ведь она, наверное, сильно страдала. Счастье, что у нее были еще силы, чтобы прошептать несколько слов.
Он смотрел на листок, на котором записал несколько фраз.
— Довольно известная фамилия,— говорил он будто про себя. — Как ты думаешь? — обратился он к жене, на коленях у которой сидела девочка.— Что теперь делать?
Жена доктора задумчиво посмотрела на Басю. Ей казалось, что ребенок отлично понимает, что речь идет о нем, и она быстро сказала:
— Поговорим об этом позже.
Дипломатия доброй женщины была весьма неуклюжей, потому что было ясно, что она умышленно отдаляет минуту расставания с девочкой. Она старалась убедить всех, что надо ждать каких-нибудь вестей от родственников несчастной пани в трауре, которые, прочитав в газетах об ужасном происшествии, несомненно, объявятся, поняв по описаниям, кем была та мать, путешествующая с ребенком. Никто, однако, не объявлялся. Прошло несколько дней, а ниоткуда не было ни письма, ни телеграммы.
— Нужно отослать ребенка по этому адресу,— сказал доктор. — Удивительно, что этот человек не появился сам. Ведь он, наверное, читает газеты.
— Если он умный человек, то не читает,— пробормотала его жена.
— Все равно. Мы не можем оставить девочку у себя.
— Неужели она так тебе мешает? Такой чудесный ребенок!
— Вовсе нет! Совсем она мне не мешает. Что за мысли! Ты бы, конечно, оставила ее навсегда.
— Ох! С великой радостью!
— Я знаю об этом, ведь ты уже несколько дней выкидываешь странные номера. Нет, моя дорогая... Всем сердцем я к ней привязался, но пора ее отослать.
Завтра я напишу письмо по тому адресу, чтобы Басю встретили на вокзале в Варшаве, а послезавтра девочка поедет.
— Как это — «поедет»? Одна?
— До Варшавы недалеко. Посадим ее в вагон, отдадим под опеку пассажиров, а в Варшаве ее встретят. Адрес точный.
— А не лучше будет послать ее почтой? — спросила жена доктора с иронией.
— В Англии был такой случай.
— Ты бы и меня послал почтой...
— Это невозможно. Почта принимает посылки только до двадцати килограммов. Грузы весом в восемьдесят килограммов посылают товарным поездом,— ответил он серьезно.
Бася, не зная о том, что стала предметом бурной конференции, пройдя через несколько дней, печальных, полных плача, странных и страшных, уже вернулась в свою голубую страну, над которой улыбается чистое небо. Несколько дней она искала мать удивленными глазами и в сердечке ее была тревога. Вечером, прежде чем она уснула в объятьях жены доктора, ей казалось, что она слышит мамины шаги, один раз ей показалось, что видит ее. Потом, понемногу, знакомый образ стал расплываться в серебристый туман, стираться и исчезать. Грузная фигура той пани, которая целовала и ласкала ее, своими размерами заслонила все то, что до сих пор было у нее перед глазами. Снова все на свете засияло голубизной.
Большие события не могли поместиться в ее сердечке, и меньше всего ее волновали долгие совещания этого пана с этой пани. Только когда эта пани вдруг схватила ее в объятия и начала громко плакать, Бася, заключив, что из женской солидарности тоже должна это сделать, тоже заплакала, жалобно всхлипывая.
Плач — это такая же хорошая забава, как и всякая другая, если только не заниматься этим слишком долго, потому что большого смысла в этом нет. Немножко поплакать, однако, всегда можно, тем более что этой доброй пани, похоже, это нравится.
Слезы жены доктора лились, как дождь из грозовой тучи. Пан доктор послал письмо, подробное, длинное, как можно точнее описывающее все печальные события, и просил особу, которой Басю доверили, чтобы в среду в пять часов вечера она ждала на вокзале, потому что девочка поедет одна. Письмо было заказным, доктор послал его лично, адрес же он подчеркнул красным карандашом, чтобы обратить внимание почты на его важность. Он принял все меры предосторожности.
— С ребенком ничего не случится,— успокаивал он жену. — Ребенок очень смышленый и не пропадет. А ты не поедешь... Ты уже три раза была в Варшаве. Два раза тебя обокрали, раз ты попала под машину и поломала ногу. Сейчас ты бы живой не ушла.
У доктора было вообще нелестное представление о столице.
Жена доктора, закрывшись с Басей на тайный совет, старалась объяснить ей, насколько большое дело ее ждет. Она успокаивала девочку, что дети часто путешествуют одни, даже на дальние расстояния, что ребенка никто не обидит, а в Варшаве ею сердечно займутся. Девочка внимательно слушала и не высказала никаких возражений. Конечно, все это может быть забавным.
Совет продолжался битых два часа; участники экспедиции к Северному полюсу — и те менее предусмотрительны, чем жена доктора. Были оговорены все, даже наименее правдоподобные случайности, как: похищение, усыпление путешественника при помощи отравленных сигарет и поломка паровоза. Черные слова жены доктора пролетели, как гроза, сквозь светлую головку и через секунду от них не осталось и следа. Только разноцветная птичка полетала над девочкой, распевая о необычайном путешествии.
Добрая женщина повела Басю далеко за город, туда, где росли деревья и кресты и там, велев ей стать на колени, долго говорила с ней шепотом, удивительно сердечным. Светило бледно-золотистое солнце, а красные листья падали с деревьев с тихим шелестом. Бася сказала так же тихонько:
— Будь здорова, мамочка!
В среду, накормив девочку на запас так, словно той предстояло переплыть Атлантический океан, предусмотрительная пани повесила ей на шею картонную табличку и чернильным карандашом написала на ней адрес «получателя». Потом дала ей небольшую сумочку, до отказа набитую конфетами, шоколадками и всякими сладкими радостями телячьих лет каждого человека, потом, за час перед отходом поезда, начались торжественные проводы. Этих нежностей, этих окриков, этих напоминаний, этих слез и поцелуев, поцелуев и слез человеческое перо не опишет. Некоторое разнообразие в эту церемонию внес выкрик — грозный, внезапный, громкий и неожиданный:
— Муж! Если с этим ребенком случится что-нибудь плохое, ты будешь проклят!
Сказано, а скорее выкрикнуто это было с такой силой, что пан доктор задрожал.
— Что с ней может случиться, боже ты мой,— сказал он, но не очень уверенно.
Восемь наиважнейших граждан городка вполне разделяли это мнение. Конечно, Варшава прожорливый город, но детей там не едят. Все старались шутками успокоить жену доктора и придать ей силы духа, что было, впрочем, некоторым преувеличением, потому что, судя по телесной оболочке, и дух ее должен был иметь немалые размеры.
Все знали о том, что недавно приключилось с девочкой, и нежность к осиротевшему ребенку, у которого — судя по траурному платью ее матери, — не было уже, наверное, и отца, привела всех добрых людей на вокзал. Не было только пана старосты и фотографа, ведь если бы удалось пригласить и их, отъезд Баси ничем не отличался бы от торжественного отъезда министра. Надо, однако, ради справедливости признать, что еще ни одного министра на свете не провожали с таким количеством слез, сколько их поплыло из глаз жены доктора. Так как уравновешенные умы все делают в свое время, благородная женщина начала проливать слезы в два пятнадцать, за четверть часа перед отходом поезда, а до того она решила внимательно, сухими глазами осмотреть все, что могло иметь связь с путешествием.