Пареньки села Замшелого
Когда старуха вернулась в корчму, Ешка лежал в той же позе, только сопел громче прежнего. Но, как только она ушла, он тотчас сел, обхватил руками согнутые колени и уткнул в них подбородок. Так и сидел и ждал, пока пройдут испуг, волнение, изумление, злость и бог знает какие еще неприятные чувства и переживания, среди которых не последнее место занимал стыд за то, что он поверил в россказни портного и не сказал ему сразу, что все его ведьмы и колдовство — сущая чепуха.
Сперва надо успокоиться, а уж потом обдумать, как теперь быть. Ведь и всего-то на них на троих — одна-единственная голова… Андр? Ну, у того в голове ветер, и больно уж он бахвалится своей силой. Букстынь… О том и говорить не стоит.
Но единственно умной голове лучше всего думалось лежа, особливо среди ночи да в потемках. И Ешка растянулся на столе — только прикорнуть, спать ему никак нельзя. Нельзя… Да разве всегда делают только то, что можно? Когда Ешка продрал глаза, было уже светлым-светло; Кто-то громко топал по глинобитному полу и всячески старался шуметь. Это была вчерашняя девчонка. Закутанная в три платка, в деревянных башмаках хозяйки, с подойником в руке. Андр уже тоже потягивался и тер глаза, которые ни за что не хотели раскрываться. У девчонки был сердитый, но в то же время насмешливый вид; как бы ехидно посмеиваясь, роняла она каждое слово:
— Вот спят, так уж спят! Лесовики, помощники! Пока дрыхли, кот вам всем по очереди носы облизал. Только барабаном этаких и подымать. Кобыла всю кормушку изгрызла. Лучше бы лошадь покормили, как положено.
Ешке разом вспомнились все события этой ночи, он тут же спрыгнул со скамьи на пол и притопнул ногами, будто только что обулся.
— Где хозяйка? — грозно спросил он у девчонки.
— В лес ушла, по хворост. Воротится к вечеру.
— Нам же надо расплатиться за ночлег.
— С голодранцев она не берет. Отправляйтесь-ка лучше своей дорогой. Только и проку от вас, что грязи натаскали.
Грязь эта, верно, копилась тут с самого рождества. Целый пахотный слой. Глянешь — с души воротит. Да что им тут о чистоте заботиться! Ешка взял да плюнул.
— Ты скажи хоть, как отсюда в Черный лес проехать, где наши работают.
— Сказал бы лучше: как по сугробам пробраться. Сперва по дороге, потом зимником до Большой осины, а там через Черную речку, а уж за речкой до Черного леса рукой подать. Один толстопузый оттуда почти что через день добирается к нам, авось и вы в снегу не увязнете. Кобылка — хвост да грива, сами — как соломинки. Ай да парни завидные — глаза бы не глядели!
Вот и все. Она затопала в стодолу, не притворив за собой дверцу. Оттуда несло холодом, слышалось кукареканье петуха и недовольное ржание кобылы.
Ешка сердито блеснул глазами:
— Ишь ты! Не девка — борона!
Букстынь храпел по-прежнему — посиневший от холода, рыженькая бородка его тряслась.
— А ну, подымай его! — приказал Ешка Андру.
Видно, добром тут ничего не добьешься, строгость нужна. Так он и порешил действовать.
Андр не поднял Букстыня, а просто столкнул его на пол. Портной силился устоять на ногах, но они его не держали; испитой и бледный, он тер глаза, отдувался, зевал, охал — и все разом.
— Сдается мне, он вчера напился! — грозно объявил Ешка. — Скажи-ка, портной, у тебя перед глазами зеленые круги мелькают?
Портной ничего не ответил, а повел вокруг таким взглядом, словно выискивая, на кого бы наброситься. Окончательно он очухался, только когда Ешка перешел к действиям.
И Ешка стал действовать уверенно, ни у кого не спрашивая совета, без колебаний и без всякой поспешности. Перво-наперво он вытащил из-под стойки зеленую глиняную плошку и переложил из нее творог и толченую коноплю обратно в свой туес. Краюху хлеба брать не стал — на ней были следы старухиных пальцев. В стодоле он тщетно отыскивал свои поленья: сорока-воровка куда-то их запрятала. Зато из-под вороха соломы паренек без труда вытащил свой мешок, а пустой корчмаркин повесил на балку — пускай ведьма сразу поймет, куда девалось наворованное ею добро. Потом Ешка согнал с насеста хромого петуха и обеих кур, те оглушительно заголосили и, теряя пух и перья, отчаянно взмахивая крыльями, удрали в самый угол и оттуда над закутом для свиней только свешивали головы на вытянутых шеях.
Так. Одно дело было сделано. Свое добро вернули, а теперь не худо было бы проучить воровку за все ее проделки. И Ешка огляделся по сторонам. Андр и Букстынь безмолвно следили за своим вожаком: оба смекнули, что ночью, пока они сладко спали, в корчме что-то произошло и что Ешке все доподлинно известно. В закуте пронзительно визжал боров, бегая из угла в угол.
Ешка остановил на нем взгляд.
— Ага! Этот небось тоже понюхал чужого добра. Ну, постой, сейчас мы тебя угостим по-другому! Андр, оторви две верхние доски!.. Букстынь, чего стоишь столбом? Отойди от ворот.
Андр немедля выполнил приказ и оторвал две верхние грязные доски, которые многие годы не сдвигались с места. Обитатель закута затих и только моргал своими заплывшими жиром глазками.
— С добрым утречком! — И, громко расхохотавшись, Ешка взмахнул кнутом.
Жирный боров дико завизжал и шарахнулся в сторону в поисках спасения. Но укрыться толстяку некуда — умело свитый хозяином кнут так и резал, а рука у Ешки была умелая.
При каждом ударе паренек наставительно приговаривал:
— Ишь, мошенник! Хозяйке под стать! Нажрался чужого добра, теперь попляши! Оба у меня попляшете!
Заметив единственный путь к спасению, боров перепрыгнул через нижнюю доску закута и с отчаянным хрюканьем и хрипом стрелой вылетел за ворота, чуть не свалив с ног портного, бухнулся в сугроб, увяз по самые уши, тут же кубарем покатился дальше и помчался прочь, взметывая во все стороны комья снега.
Портной, позабыв про головную боль, весь извивался от хохота, а Ешка уже держал вожжи в руках. Вчера кобыла зашибла ногу, на самой бабке темнеет бурая полоска запекшейся крови. Она все еще прихрамывала, но, настоявшись за ночь, озябшая и недовольная, так рванулась прочь из стодолы, что седоки едва успели вскочить на дровни.
В воротах только ветер просвистел в ушах, дровни стукнуло о гору мерзлого навоза и помоев, которую вчера в темноте никто не разглядел и на которой все еще виднелись следы крови из ранки на ноге кобылы. Дорога теперь стала пошире, кусты можжевельника исчезли, по обе стороны высились стройные красноватые сосны.
Ешка оглянулся: там, у корчмы, поднялся страшный переполох. Под утро вдруг ударил морозец, с соломенной крыши почти до самой земли свешивалась бахрома из больших и малых сосулек. Все сугробы были разворошены, будто сено вилами; снежные комья взлетали в воздух, из снега торчали тупой пятачок и отвислые уши.
Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила старуха корчмарка и опрометью кинулась за своим питомцем, а из-за угла стодолы, круглая, как кубышка, выкатилась ее служанка и бросилась на подмогу хозяйке. Они мчались за боровом, но все время сучили кулаками и ни на миг не закрывали рта:
— Грабители! Лиходеи! Разбойники!
Это были еще самые мягкие ругательства в потоке проклятий, обрушившихся на головы отъезжающих.
Ешка только посмеивался и погонял кобылку:
— А ну, пошла! Ребята, держи шапки!
В гостях у лесника
Девчонка в корчме сказала правильно: как только свернули на зимник, лошадь пошла легко, ни разу наст под нею не подломился. Морозец был небольшой, хотя и пощипывало руки да щеки. Но ведь на то у бывалых ездоков варежки в кармане, а у портного уши повязаны невестиным платком. Букстынь до того приободрился, что даже стал тихонько, насвистывать веселую песенку. Андру это пришлось не по вкусу; помянув про лягушку-великаншу и ведьм в корчмах, он вскоре вынудил свистуна умолкнуть. Ешка на сей раз помалкивал: ну чем они с Андром оказались умнее портного? Ведь от души смеяться может лишь тот, у кого совесть чиста, а Ешка этим никак не мог похвастаться.
