Пареньки села Замшелого

— Медведь велит, чтобы вязала вечером, когда мать уже устанет и ляжет спать. А еще говорит: «Пускай Ципслиня у Букстыня ремеслу учится, иначе свадьбе не бывать!»
Невеста стояла, широко разинув рот, и моргала глазами, как курица, перед которой внезапно зажгли фонарь.
— Мам, а что ж это за такое ремесло?
Теперь Букстынь взял на себя роль толмача:
— Я буду кроить, а ты шить.
— Да как же я все село обошью?
— Ну, тогда я буду шить, а ты утюжить.
— Больно утюг тяжелый — надорвусь.
— Ну, тогда я буду утюжить, а ты водой прыскать.
— Так ведь вода мокрая, у меня губы потрескаются.
— У матушки твоей есть корова. Возьмем сметанки, вот и станем губы мазать, пока не заживут.
Вдова все время прислушивалась к их разговору, а потом подошла, подхватила невесту и подвела ее поближе к жениху.
— Так это же и вовсе разумный Медведь! — радостно воскликнула вдова. — И привез такого мой Ешка! А где же он сам?
— Скоро явится, — заверил Андр, прижимая ухо к медвежьей морде. Паренек крепко упирался ногами, но все же Медведь тащил его за сараюшку. Андр еще успел выглянуть из-за угла и крикнуть: — Близко не подходить! Медведь гневается. Как хватит — и косточек не оставит!
Двор вдовы Ципслихи был набит битком: стар и мал, взрослые и дети, голова к голове, — сбежалось все село. Перепуганные вороны, громко каркая, умчались в лес. Заявилась было какая-то сорока, но, облетев невиданное скопище, немедля повернула, длинным своим хвостом описав в воздухе дугу, что-то сердито крикнула и опустилась на дуб поглядеть, что тут такое творится. Замшельцы в безмолвии взирали на угол сараюшки, за которым скрылся Андр с разъяренным Медведем. Вскоре паренек вернулся один, грозного зверя с ним уже не было.
— Ушел, — объявил он всему люду. — Я его в лес пустил, у него там свое жилье. Больше тут он не пожелал оставаться.
— А мне-то и не показал! — попеняла сыну только что подоспевшая Рагиха.
— Не беда, ужо я тебе расскажу, что за умный зверь у нас побывал.
— Так я же тогда только услышу, а посмотреть не посмотрю.
— Да тут и смотреть было нечего, — сказал Андр. — А теперь тише! Ешка будет речь держать!
Из-за угла сараюшки выбежал Ешка, вскочил на перевернутый вверх дном Букисов чан, скинул варежки, сдвинул на затылок шапку и заговорил, будто сам пастор. Замшельцы только диву давались: и откуда сын Ципслихи вдруг научился так говорить?
— Мужики и бабы, парни и девчата! — воскликнул Ешка. — Слушайте меня все! Медведь-чудодей ушел. Но какой нам от него прок? Ведь по-прежнему у нас будут обваливаться крыши, будут громоздиться сугробы с кучами мусора. Медведь у нас был разумный, так-то оно так, только разве ж мы сами не знали всего, о чем он тут говорил? Знали, да не хотели пальцем шевельнуть. Ребята! Пареньки и девчонки! Слушайте меня. Мы поездили по белу свету и кое-чего повидали. Были мы и на Круглом озере и сами убедились, что лягушка-великанша да черная змея — все это бредни, бабьи сказки. Букстынь сам побывал в проруби, чтоб узнать, есть там какое-нибудь чудище или нету. Букстынь, скажи им: побывал ты в проруби или не побывал?
— Как же! — Букстынь гордо ударил себя в грудь. — Побывал. Ничего там нету.
— Заночевали мы в Ведьминой корчме и сами достоверно узнали, что никакой там ведьмы нету, а есть мошенница корчмарка. Она обворовывает приезжих, и там же у нее наши мужики оставляют свои денежки. Были мы и в Черном лесу — пускай Андр скажет, с какими заработками наши мужики по весне воротятся.
— Ни с какими, — решительно объявил Андр. — В Ведьминой корчме — вот где их заработки остаются!
— Побывали мы и в Черном имении. Увидели, что даже у самого барина никудышное житье, коли его подталкивают, одевают, укладывают и кормят, а сам он как есть ничегошеньки не делает. От колдовства, да заговоров, да всяких чудотворцев, что счастье приносят, никакого нету прока. Счастье наше — вот оно, у нас же, в Замшелом. Вот под этими сугробами да кучами мусора. Только надо от них избавиться. Мы это видели на Белом хуторе. Всем вам не худо бы там побывать, тогда бы вы знали, что могут осилить люди и как живут те, кто сам умеет свое счастье ковать. И змеи таких не ужалят, и волки не проглотят, и вороны не заклюют. Окна у них там в доме о шести стеклах, стены белые, пол дощатый выскоблен до блеска, все равно как стол. Даже приезжим там постилают чистую простыню и теплое одеяло. А какая в том доме теплынь! Три версты отъедешь — и то руки не мерзнут без варежек.
Ешка так разошелся, что чан папаши Букиса грозил вот-вот опрокинуться. Он спрыгнул наземь, взобрался на самый высокий снежный холм, что возвышался чуть ли не вровень с трубой Ципслихиной избушки. По обе стороны рядом с Ешкой стали Андр и Букстынь.
— Ребята! — крикнул Ешка, загребая руками так, будто всех хотел сгрести в одну кучу. — Неужто и мы не сможем расчистить наше Замшелое? Пусть пролягут тропки и к речке и к лесу — по дрова ездить, и на поле — к стогам сена. Пускай ноги наши не спотыкаются о кучи мусора и помоев, пускай вороньё не ломает наши трубы. Пускай в пивные чаны не падают крысы, в корыте не киснет пойло и поросята не тонут в навозной жиже. Пускай у нас будет вдоволь сухих еловых дров, чтобы можно было хлеб печь и баню топить. Неужто мы всего этого не осилим сами?
Толпа пареньков и девчат все время во все глаза глядела на Ешку, следя за каждым взмахом его рук, и, навострив уши, жадно внимала каждому его слову. Единодушный многоголосый возглас, который подхватили молодые мужики и бабы, а громче всех — Вирпулиха, прогремел Ешке в ответ:
— Осилим!
— Вот и ладно! — воскликнул Ешка. — Берись за дело! Хватайте лопаты, метлы, грабли и топоры! Запрягайте лошадей, ставьте бочки на дровни. Всю посуду заполним речной водой, пусть вволю пьют и люди и скот. Навезем дров, пусть дым валит столбом изо всех труб. Сенники вытряхнем, под кроватями выметем, двери порастворим — пускай свежий ветер сдует копоть да паутину, пускай во все окна светит солнце!
— Охо-хо! — простонал Букис, схватившись за голову. — Да что ж это такое? Все как есть спятили! Кто тут староста — я либо Ципслихин Ешка?
Но никто его уже не слушал. Поднялся такой гомон, что друг друга нельзя было расслышать. Двери хлопали. Вокруг мелькали грабли, метлы, оглобли, лошади фыркали, по сугробам катились бочки и лохани, мальчишки смеялись, девчонки визжали, бабы бранились, старики разводили руками. Никогда еще Замшелое не видывало такого переполоха. Сорока, что сидела на дубу, улетела в Большой лес и еще долго-долго не отваживалась возвращаться.
  
Новые времена в Замшелом
 
И этой весной замшельские мужики воротились из леса, когда по берегам вешних ручьев уже желтела калужница, а скворцы, чуть простуженно пересвистываясь, прыгали на покрытых почками ветвях дуплистых вязов и осин.
Запоздали мужики, разумеется, никак, ну никак не по своей вине. Оно, конечно, после предпоследней получки малость посидели в Ведьминой корчме, да ведь, коли целую зиму трудишься в поте, лица, то это же само собой дело понятное. Само собой было понятно и то, что раз попали их денежки ведьме в лапы, то немного от них и уцелело. Воротиться домой совсем с пустым карманом — этого даже хвастун и лентяй Таукис совестился. Вот мужики и остались еще на три недели, а потом из имения двинулись прямехонько через болота, за три версты в обход Ведьминой корчмы — пусть хоть сколько-нибудь деньжат останется, чтобы женам показать.
Однако ж нечистая совесть не давала им покоя, поэтому и тащились они так медленно, с такой опаской, будто не к себе домой шли, а в имение, перед барином ответ держать.
Погруженные в свои мрачные думы, они даже, не заметили, что за тремя ясенями, от той делянки, где замшельцы рубили дрова, прямо к Замшелому пролегала новая ровная дорога-зимник. Прежде тут петляли по корневищам, пням и корягам, обдирали бороды о сучья, лошади даже копыта обламывали.