Самая крупная победа

Дома бродишь-бродишь по двору, смотришь-смотришь, как Митька на своей голубятне свистит да орет, а все еще мало времени.
  
6
 
В раздевалке боксеры уже переодевались в спортивную форму. Там было шумно и оживленно. В одном конце ребята сидя, а некоторые, стоя босыми ногами на лавках, пели; рядом с ними, друг друга перебивая, о чем-то горячо спорили; в уголке, сбившись в кучку, тихонько менялись марками; в другом конце коренастый, мускулистый парень в трусах и майке показывал что-то из боевой техники, но его отталкивали и показывали сразу двое; возле двери, которая вела в зал и была закрыта, на рослого, в одном носке, краснолицего здоровяка с хохотом набрасывались пятеро маленьких по сравнению с ним ребят. Он, делая страшное лицо, осторожно отмахивался от них, но они, все же как-то захватив его руки, стали валить его на каменный пол.
Войдя первым в раздевалку и увидев все это, Мишка в растерянности остановился, задерживая других; остановился и я, глядя на непривычную картину. Подумать только, боксеры, настоящие боксеры, и вдруг как малыши!
Но дверь в зал неожиданно отворилась, и из нее вышел староста группы.
— Это еще что такое? — как показалось мне, сконфуженно крикнул он и, подойдя, одного за другим скинул со здоровяка всех, кто его повалил. — Скоро начнется тренировка, а вы!.. — с упреком сказал он. Потом обернулся ко входу и сделал вид, что только сейчас заметил нас. — Ну, подписали родители? — сразу, будто мы только что расстались, строго спросил он.
— Подписали! — громко ответил за всех Мишка.
— Хорошо. Давайте мне. А сами, — он приказал, чтоб на одной из лавок сдвинулись поплотнее, — быстренько переодевайтесь, скоро начнем! — и, начальственно оглядев раздевалку, вышел за дверь.
Мы шагнули к освободившимся местам и стали лихорадочно раскрывать свои чемоданы, разворачивать свертки и переодеваться.
Сняв рубашку, я сконфузился за свои бледные тонкие руки, узкие плечи и тощую шею. Но никто не обращал на меня никакого внимания. Тогда я сам начал осторожно оглядывать раздевалку.
«Старенькие» в рубашках и брюках были ничего особенного — ребята и ребята. Но вот когда они оставались в одних трусах, то сразу же превращались в боксеров: плечи и руки мускулистые, ноги тоже. Но особенно — спины. Когда кто-нибудь из них нагибался, мускулы так и перекатывались.
А вот Ерема в пиджаке казался могучим, когда же снял его, стал совсем другим — беленьким и угловатым, да еще на руках синели разные наколки. А у Верблюда даже вся грудь была изрисована, как у дикаря. Все смотрели, всем это было неприятно, но никто ничего не сказал, а он, по-моему, даже гордился, что вот какой он «красивый».
А потом один из тех, что валяли здоровяка, курносый и стремительный парень, мельком взглянув на нас с Мишкой, вдруг крикнул:
— Приемный экзамен!
— Правильно! — подхватили другие и, торопливо завязав шнурки, натянув майки, бросились в зал.
Остался только курносый.
Начинается! Вот сейчас нас и будут бить! Я покосился на Мишку, на других новичков — глаза у всех были широко раскрыты, лица вытянулись.
— Так вот, — подходя ближе и явно сдерживая смех, сказал курносый, — сейчас вы, значит, пройдете приемный экзамен. Так полагается. Все проходили, и вы пройдете. Кто из вас ответит: что боксеру больше всего требуется?
— Ну-у… смелость… — упавшим голосом ответил Мишка.
— Правильно! А еще?
Все молчали.
— Так, значит, никто не скажет? — повторил курносый. — Тогда я скажу: внимательность…
Он для вящей убедительности поднял указательный палец, но ему не дали договорить — дверь отворилась, и здоровяк, заглядывая, мрачно пробасил:
— Можно! — и опять скрылся.
Курносый снова строго оглядел всех, остановился на нас с Мишкой:
— Начнем с вас, пошли! — шагнул к двери, спохватился и предупредил тех, кто оставался, чтобы сидели и не выходили.
Мы спустились по узенькой — в четыре ступеньки — лестничке в зал, в котором лицом к двери стояла вся группа.
— Давайте сюда! — приказал здоровяк, указывая мне на одну, а Мишке на другую грушу, которые неподвижно висели посреди зала.
Я подошел, а один из парней легонько качнул грушу над моей головой.
— Вот видишь, она даже твоих волос не задевает. Верно?
— Верно… — подтвердил я, чувствуя, что у меня все сильнее дрожат колени.
То же самое он проделал и с Мишкой.
— А теперь мы оттянем груши и пустим в вашу сторону. И кто из вас закроет глаза или не выдержит, нагнется, тот, значит, не подходит для нашей секции. Ясно?
— Ага! — облизывая губы, ответил Мишка, глядя на грушу с таким видом, будто собирался ее забодать.
— Тогда приступим, — кивнул здоровяк, стараясь сохранить серьезное выражение лица.
А другие ребята кинулись к грушам, некоторое время вырывали их друг у друга, а потом стали отводить назад. Отвели, замерли, держа над собой.
Забыв обо всем, я впился глазами в грушу. Ну и что? Ну и пусть. Пролетит — и все!
Здоровяк оглядел нас, скомандовал:
— Пускай!
Я весь напрягся, глядя на стремительно полетевшую в мою сторону черную каплю, стиснул зубы. И вдруг почувствовал увесистый удар в лоб и с маху шлепнулся на пол, больно стукнувшись локтем.
И сильнее, чем боль в руке, заныло в душе: «И Митька так же: скажет, что ничего не будет, только сунь пальчик, а сам или уколет, или же прищемит до крови! И здесь такие же! И здесь!.. Зачем, ну вот зачем только написал обо всем папе!»
Кто-то тронул меня за плечо, я поднял голову: здоровяк, лицо нахмуренное.
— Пацан, ты не обижайся, мы ведь не так хотели, мы хотели слегка, а вот он… — Здоровяк погрозил своим пухлым смуглым кулаком тому, кто толкал в меня грушу. — А он взял да сильно толкнул. Давай руку… — и, как пушинку, поднял меня. — Да потом ты и сам виноват, — с досадой сказал он. — Храбрость у тебя есть — глаза не зажмурил, а вот внимательности — вот этого маловато. Ведь мы что? Когда примеряли над тобой грушу, веревку, на которой она висит, слегка подтянули, а когда толкнули, отпустили. А вот ты… Только ты… не говори об этом тренеру, ладно? А уж я тебя потом к себе возьму и все сам показывать буду.
Я огляделся: все смотрели с участием. Понял: нет, эти не такие, как Митька, что действительно все вышло случайно.
В зал вошли Вадим Вадимыч и староста.
— Становись! — обгоняя тренера, крикнул староста.
И все, сразу же успокоившись, бросились на середину зала и стали привычно выстраиваться в одну шеренгу.
Я поспешно повернулся и тоже пошел было строиться, но Вадим Вадимыч, увидев мои трусы, строго спросил:
— Опять экзамены устраивали, да? — и посмотрел на здоровяка.
— Да мы… да они… вообще… — залепетал в ответ тот. А Вадим Вадимыч еще строже сказал, чтобы это было в последний раз, и кивнул толокшимся на месте и не знавшим, что делать, новичкам, чтобы они становились в самом конце. Он, как и в первый раз, был в свитере и спортивных брюках — подтянутый, широкоплечий, сильный. Увидев татуировки Верблюда и Еремы, только головой покачал, дескать: «Ну и ну!»
— Смир-рно! — дождавшись, когда те последними пристроились и подравнялись, скомандовал староста и строевым шагом пошел к тренеру, доложил, сколько присутствует на занятиях, кто отсутствует и почему, упомянул о нас, новеньких, и встал на свое место.
— Вольно! — сказал Вадим Вадимыч и прошелся взглядом по новичкам. — М-да-а! — после некоторого молчания сокрушенно вздохнул он. — Сразу видно, что никаким спортом никто из вас, конечно, не занимался да и вообще старались увильнуть от всякой физической работы. Так или нет?
— Та-ак, — опуская голову, признался я, со стыдом вспомнив, как действительно всегда находил какую-нибудь причину, чтобы только не ходить в магазин за картошкой, не колоть дрова или не расчищать от снега дорожку к сараю.