Шестьдесят братьев

Андрюша вышел из кабинета.
Из коридора на него смотрели с любопытством больные в серых халатах.
Нянька-старушка, подперев подбородок кулаком, сокрушенно покачала головой.
Но Андрюша быстро и спокойно сбежал с лестницы.
Он не пошел в город, а свернул на тропинку, ведущую в лес.
Ярко-зелеными пятнами разбрызгалось по березам ослепительное солнце. Птицы пели, легкий ветерок нежно-нежно овевал лицо. Хорошо.
Андрюша силился представить себе, какая она, эта смерть, и не мог. Ведь вот, все ждал — отец умрет — и было страшно, страшно самого этого горя. А вот умер, и как-то ничего. А ведь он любил отца. Жалко его, так жалко, а жить-то уж больно хорошо. Не плачется. Дойдя до реки, разделся он и влез в воду, зорько следя, чтоб не украл кто штанов, а с ними последние деньги.
Губернский город представлялся чем-то неведомым и огромным.
А интересно туда съездить. Чего только не увидишь!
Возвращаясь с реки, Андрюша встретил двух соседок. Они несли полоскать белье.
— Ишь, — сказала одна, — отец помер, а он шатается. Хоть бы для людей-то погоревал. У меня вон мачеха померла, так я, милая женщина, на весь наш город выла:
— Хорошая была мачеха-то?
— Куды тут! Ехидная была… уж мы ее, можно сказать, терпеть не могли. А все ревели…
— Ну, конечно, для приличия.
А Андрюша весь день бродил по лесу, жуя краюху хлеба, которую принес отцу, и все вспоминал, какой хороший был отец. И к вечеру вовсе развеселился. „Буду таким же!“ — решил он.
Через два дня Андрюша отправился на станцию и на вопрос кассира, куда билет, важно ответил:
— В город!
А до города-то двести верст!
  
II. ДЯДЮШКА
 
Губернский город и сам-то велик, а приехать в него из Алексеевска, так и вовсе громадным покажется. Закрутит, завертит, голову закружит, глаза раскосит.
Носильщики, извозчики, милиционеры, трамвай — дзынь-дзынь, автомобили — ду-ду-ду — автобус — дом на колесах, так и гудит.
Андрюша в первую минуту опомниться не мог.
Он крепко сжимал в руке своей узелочек, ибо в Алексеевске все говорили, что на вокзале его непременно ограбят.
— Черюхинская улица тут где? — спросил он у важного человека, стоявшего у вокзального подъезда.
Важный человек усмехнулся.
— Далеко Черюхинская, отсюда не видать. Садись на третий номер — доедешь.
— А мне надо номер сорок третий.
— Чудак, то дом, а я про трамвай тебе говорю. Вон трамвай, беги и садись.
Андрюша побежал — чуть-чуть под грузовик не угодил, шофер здорово его обругал.
Подбежав к трамваю, на ходу вскочил он на подножку.
Послышался свисток, трамвай остановился, кто-то крепко схватил Андрюшу за плечо.
Обернулся — милиционер.
— Ты что ж это с передней площадки, да еще на ходу? Рубль.
Андрюша вытащил рубль, получил бумажку (милиционер долго писал), потом опять кинулся к другому трамваю.
— У меня билет есть. Рубль заплатил.
Опять свисток.
— Да ты что ж это, смеяться!
— Отпустите его, — сказал, улыбаясь, какой-то гражданин, — видите, деревня приехала. Тебе куда, малец?
— На Черюхинскую улицу.
— Садись на этот трамвай, только с задней площадки и когда остановится… Ну, вот, садись скорей.
Андрюша влез в вагон.
Народу было много, и он прижал к груди своей узелочек. Еще стащат в тесноте-то.
С завыванием, со звоном снялся с места трамвай и понесся по длинной прямой улице, где чуть ли не в каждом доме была мясная и овощная лавка. Дома были высокие, как горы. Андрюша голову отмотал, на них глядя. В Алексеевске было всего два трехэтажных дома, а тут шесть этажей, пять, семь.
Андрюша шатался из стороны в сторону.
— Вам куда? — спросила кондукторша.
— До Черюхинской. Вот билет.
— Нешто это билет. Это квитанция штрафная.
Кругом опять поднялся смех.
— Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.
Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.
Андрюша с надеждой поглядел на него.
Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.
Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.
Наконец стоп. Черюхинская.
— Кто до Черюхинской, граждане…
— Становись в затылок. За мной иди.
Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.
— Вот Черюхинская, — сказал гражданин с черными усами. — Дом-то какой?
— Сорок третий.
— Вон сорок третий. И я там живу.
Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.
— К кому приехал-то?
— К Стромину, Игнату Павловичу.
— Есть такой.
— Дядя он мне.
— Дядя? — человек с усами удивленно скосил глаза.
— Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.
— А что?
— Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.
— А в квартиру как пройти?
— Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.
— На пятый?
— А что?
— Больно высоко. Не загреметь бы.
— Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.
Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.
С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.
Андрюша постучал в дверь кулаком.
— Чего стучишь? — спросил сердитый голос. — Звонки есть.
— Мне Игната Павловича Стромина.
— К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.
Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.
В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.
— Эй, что надо? — крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. — Чего прешь без спросу?
Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:
— Я Стромин Андрюша… Тятька помер. Меня к тебе… к вам послал.
Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.
— Давно Василий-то помер? — спросил он.
— В среду.
— От чего помер-то?
— От болезни.
— Вестимо, не от здоровья. Так… Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?
— Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.
— А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?
— Вот четыре рубля.
— Капитал.
Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.
В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.
— Ты что продаешь? — спросила она Андрюшу писклявым голосом.
Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.
— Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?
— От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно — парижский шик. Что это за мальчишка?
— Тут… так, племянник мой.
— Племянник?
— Брата Василия сын… брат, оказывается, помер.
— А он зачем?
— Да вот приехал — сирота.
— К кому приехал?
— К нам.
— Как к нам? Это еще что за чушь такая?
— Да вот я тоже говорю.
— И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.