Сын идет на медаль

Вика вздохнула. Отец пристально посмотрел на неё и неожиданно сказал полушутя, полусерьёзно:
— Смотри — пустышкой вырастешь, жениха не найдёшь!
— А я и не собираюсь искать! — сказала Вика гордо. — Пусть меня ищут!
— Ого! По-королевски сказано! — засмеялся отец. Он стряхнул пепел, улыбка погасла на его лице, и, подняв глаза на Вику, жёстко сказал:
— Искать-то будут, только кто — вот в чём вопрос!
Он взглянул на часы и присвистнул:
— Ого! Спать, спать. Дискуссия откладывается на завтра.
А назавтра пришла длинная телеграмма — слов на тридцать. Отец прочёл и потемнел:
— Наворотили без меня, черти! Придётся сегодня же вылететь!
И с этой минуты он словно забыл о Вике. Уехал за билетами, а Вика не пошла в школу, с нежностью гладила отцовскую рубашку, выстиранную накануне бабушкой, неумело собирала его вещи.
Он вернулся не скоро, переложил чемодан по-своему. Был молчалив, много курил и глядел на Вику невидящими глазами. На остановке автобуса — дальше он не позволил себя провожать — он торопливо поцеловал её и сказал:
— Вот, дочка, незадачливо получилось. И поговорить не успели, и в театр не сходили… Я тебе там два абонемента оставил. Найдёшь себе компанию помоложе, поинтереснее, — правда? — И он виновато улыбнулся. А Вика обхватила его шею и горько заплакала.
— Ну, будет, будет! — сказал отец и, приподняв её лицо за подбородок, глядя в глаза, тихо сказал: — Хотел тебе о маме рассказать побольше — не успел. Ты думай о ней почаще. Мама у нас настоящий человек была! И не плачь — скоро приеду в отпуск! Слышишь? — Он ещё раз поцеловал Вику, прыгнул на ходу в автобус, а Вика вернулась домой и весь вечер проплакала. И снова потянулись серые дни.
Иногда в субботу Тося приглашала Вику к себе.
Никто в классе не знал, что субботними вечерами, когда родители Тоси уходили, в её комнате устраивались танцы.
Приходили хорошо выбритые, пахнущие одеколоном «Сирень», молчаливые и торжественные юноши. Приносили с собой пластинки.
Они танцевали «стилем» — совсем не так, как Вика танцевала на школьных вечерах.
Она надевала туфли на высоких каблуках, серое шёлковое платье, нитку жемчуга. Она знала, — здесь её каблуки, её жемчуг, её высокая причёска будут оценены!
Мальчики с потными руками, не делая попытки занять Вику беседой, сосредоточенно танцевали, деловито меняли пластинки.
Потом они также молча провожали её домой и крепко пожимали ей руку на прощанье.
Вика улыбалась и кивала. Взбегая вверх по лестнице, она незаметно вытирала руку платком.
А однажды вдруг, неожиданно для себя самой, расплакалась. Она тихонько всхлипывала, стоя на площадке у своей двери, а потом долго обмахивалась платком, чтобы не испугать бабушку своим видом…
И всё откладывала, откладывала письмо отцу, не зная, о чём писать.
Нет, Костя нисколько не был похож на Маяковского, как утверждала Тося. Разве что ростом. Глаза у него были голубые, яркие. Смотрел он на всех сверху вниз — иначе не получалось. И улыбался смущённо, как будто извиняясь за свой рост…
Что-то в нём было, отличавшее его от других мальчишек, и Вика это сразу поняла. Ей понравилось, как он подошёл к подоконнику, потрогал землю в горшке с бегонией и сказал в пространство:
— Как камень!
— Не твоё дело! — обиделась дежурная.
Костя ничего не ответил, а на перемене сам полил цветы. Озадачены были все: обычно ребята сваливали друг на друга скучное занятие. И вдруг является человек и просто, без разговоров, поливает цветы!
Это было на второй день после появления Кости в классе. А на третий день он затеял пересадку всех цветов, стоявших на подоконниках, в более просторные горшки.
И тут всё разъяснилось: Костя оказался страстным ботаником и цветоводом.
На Дальнем Востоке, откуда он приехал с отцом, у него был необыкновенный цветник: он с гордостью показывал фотографии своих цветов.
Этой страсти он был обязан кличкой, быстро приставшей к нему: его прозвали Паганелем.
Была у Кости ещё одна особенность: он удивительно тихо и мягко разговаривал с малышами и с девочками-одноклассницами. Вообще с девочками — любого возраста.
Большой, высокий, он как будто видел свой долг в том, чтобы оберегать слабых, а таковыми он считал девочек и малышей. Он был услужлив и даже галантен, хотя галантность эта была чуточку неуклюжая.
Девочки сперва даже растерялись: Костина вежливость обязывала. На него нельзя было прикрикнуть или топнуть ногой. И это сковывало!
А в остальном он был обыкновенным мальчишкой, с мальчишеским пристрастием к авторучкам (они торчали у него из всех карманов) и хотя учился в общем хорошо, но при случае мог и списать задачку, и прислать шпаргалку погибающим.
Как бы там ни было, девочки девятого «б» не могли остаться совершенно безучастными к появлению Кости: к платью пришивали удивительные кружевные воротнички, а в косы теперь вплетали ежедневно праздничные капроновые ленты.
Маша единственная ничего этого не замечала. Она также туго заплетала косички и так же по-детски вплетала в них узкие синие ленточки. Вика смотрела на эти хвостики с жалостью и с законным чувством превосходства: она. Вика, совсем отказалась от лент и только слегка подвивала концы своих чёрных кос, — так было красивее. Она раздобыла себе особенный, гипюровый воротничок, какого не было ни у одной девочки.
Вечерами Вика сидела одна и тосковала. Теперь она вела дневник.
«Тяжело чувствовать себя одинокой, — писала она в дневнике. — Есть люди, которым никогда не бывает скучно — Маша, например. Я завидую, но я не могу стать, как она. Я не умею дружить со всеми — я хочу дружить с кем-нибудь одним, и чтобы можно было всю душу вложить в эту дружбу…»
Вика перечла последнюю фразу, подумала и продолжала: «В сущности, никто меня не понимает. Никто — даже папа. Я не могу быть с ним откровенной, потому что…»
Тут Вика снова остановилась и задумалась. Почему? Почему она не могла быть откровенной с отцом, с Машей?
Она не хотела признаваться себе самой, что не могла быть откровенной с отцом потому, что бессознательно боялась его строгого суда.
Она не хотела признаться и в том, что Машин суд тоже оказался слишком строгим, и искала и находила совсем другие причины, чтобы объяснить своё одиночество:
«…Потому что отец уже давно не живёт с нами и не понимает, не знает меня. Он далёк. А Маша слишком ребёнок и тоже многого не понимает. Мне хотелось бы помириться с Машей; может быть, так оно и будет, но это будет уже не то, что раньше… А мне очень, очень нужен друг, настоящий друг. И я могла бы дружить верно и преданно. Есть ли такой человек?.. Кто он?
Может быть, он совсем близко?..»
Вика перечла всё, что записала, и вдруг зачеркнула последнюю строчку — плотно-плотно зачеркнула, так, чтобы нельзя было разобрать ни слова.
Она снова подошла к зеркалу. Из глубины его на неё смотрела высокая, тоненькая девушка. Долго, придирчиво изучала она своё отражение: открытый белый лоб, синие глаза, прямой нос, красивые губы… Перебросила из-за спины косу и шумно вздохнула.
Человек, который так любит цветы, должен любить всё красивое. Не может быть, чтобы она ему ни капельки не нравилась. Не может быть, чтобы он её не замечал!
А если он просто боится? Стесняется?.. Что ж, тогда она ему облегчит первый шаг!
В этот день Вика была рассеянна. С ней заговаривали, — она отвечала невпопад. Похоже было, что она в уме всё время лихорадочно решает какую-то задачу. Даже когда подошла Маша и предложила ей участвовать в диспуте, Вика не сразу поняла.
— Я не читала этой книги, — сказала она наконец, поняв, что Маше нужно.
— Пустяки, я дам тебе! — сказала Маша и улыбнулась прежней улыбкой — улыбкой, от которой что-то дрогнуло в Викином сердце. В это время прозвенел второй звонок.
— Поговорим после уроков, — хорошо? — быстро сказала Маша. — Если я задержусь у малышей, подожди меня на улице, — и побежала к своей парте.