По колено в траве (Журнальная версия)

— Слушай, сейчас будет вальс. Очень красивый.
Этого мне еще не хватало! Зачем он мне, красивый вальс?
Может быть, он и был хорош. Не знаю. Я ждал другого. Неужели так все кончится? Но среди беспечного кружения мелодии опять прозвучали знакомые ноты, и я успокоился: что-то хорошее будет еще.
И торжественное пение труб вернуло мою музыку.
Смычки взлетали и опускались разом. Все вместе. Словно копья летящей конницы. Быстрей, быстрей! Черные лошади, верные и неутомимые, несли меня в гуще кавалерийской лавы. Мы сметали врага, мы рвались к морю. И взлетали, взлетали копья в стремительном ритме скачки!
И вот пришло мое торжество.
Четыре раза прозвучало короткое вступление, и медные голоса труб запели приподнято и чисто. Та музыка, которая в самом начале принесла угрозу и печаль, сейчас звучала с такой радостной силой, с таким сверкающим мужеством, что мне захотелось запеть самому.
Это была песня о том, что есть на свете страна, где рождаются смелые ветры, зовущие в дальние плавания. Не знаю, тогда или потом сложились слова, но теперь я их не могу отделить от этой музыки:
Та сторона,
где ветер
Встает стеной громадной, словно море…
Та сторона, где ветер
Встает,
                                  как синяя стена!
Растет,
                                  как синяя волна!..
А дальше — уже никаких слов, только нарастающая радость и бесстрашие.
Боже мой, ну почему я думал, что я трус? Разве можно быть трусом, когда на свете есть такая музыка?
Неужели это именно я сегодня трусливо прятался на подоконнике?
Люди расходились. Подошел и попрощался Сергей Эдуардович. Кажется, это было уже за воротами сада, на улице. Я не обращал внимания. Музыка еще гремела во мне.
— Как она называется? — спросил я у мамы.
— Что?
— То, что играли.
— Пятая симфония Чайковского.
— Ага… — сдержанно сказал я и подумал, что запомню навеки.
И еще кое-кто запомнит!
Мама взглянула на меня с сожалением.
— Кажется, ты едва досидел до конца. Как-то странно ты себя вел. Подпрыгивал, дергался… Неужели тебе ничуть не понравилось?
Я промолчал. Что тут скажешь? Понравилось? Это про порцию мороженого так можно сказать. Ну, или про кино какое-нибудь. А про такую музыку словами не скажешь.
Мы шли домой, и я никак не мог приноровиться к маминым неторопливым шагам. Я рвался вперед: трубы гневно и весело пели в моей душе.
— Что ты скачешь? — сказала мама. — Иди спокойно.
— Мам, я погуляю, ладно? Не хочется домой…
— Так поздно!
— Ну, чуть-чуть. Пять минуточек!
— Иди… Не оказала на тебя классическая музыка никакого влияния.
Оказала! Ох, как оказала! Я рванул за угол и помчался по пустой улице.
Я спешил найти Тольку.
Как я хотел его встретить!
Надо было поскорей попасть в цирковой сквер, где каждый вечер почти до полуночи ребята гоняли футбольный мяч. Лишь бы успеть! Лишь бы враг был еще там!
Маленькие пасмурные облака, недавно висевшие в зените, незаметно растаяли. Был светлый, как день, вечер. Солнце ушло с неба, но чувствовалось, что оно совсем недалеко. И при этом свете очень необычной была пустота улиц.
Я бежал в этой пустоте, и казалось, что вместе со мной мчится конница с копьями, взлетающими, как смычки оркестра. Куда торопились всадники? Может быть, боялись, что угаснет музыка и вернется мой прежний страх?
Мне повезло больше, чем я надеялся. Толька шел навстречу.
Мы издалека узнали друг друга. Он ускорил шаги, а я… остановился, перевел дух и медленно пошел навстречу.
Наверно, Толька решил, что я бежал по своим делам, увидел его, испугался и не знаю, что делать: бежать назад или обойти стороной. Он еще не заметил, что шаги мои спокойны и тверды и подошвы стучат с решительностью молотка, забивающего гвозди одним ударом. Он, кажется, улыбался. Так мне по крайней мере казалось издалека. Он предвкушал еще одну легкую победу и мое новое унижение.
Потом Толька удивился: ведь я не сворачивал с пути. Но, удивившись, он, конечно, ничуть не испугался. Он не мог тогда понимать, что обречен.
А он был обречен. Потому что не было у него такой музыки. Не было стремительных скрипок и торжественных труб, поющих песню о могучем синем небе, не было Черных Лошадей, белых маяков, не было Каравеллы.
Ну, по правде говоря, маленький страх один раз кольнул меня, но могучая музыка тут же развеяла его в пыль. И, когда мы с Толькой сошлись, я, не сбавляя шага, — трах! — с размаху треснул врага кулаком по носу.
Наверно, таким отчаянным ударом вышибают окно в горящем доме.
Нос мягко сплющился. Толька мотнул головой и обалдело открыл рот. Потом зашмыгал, чтобы удержать кровь. И стоял, опустив руки, смотрел ошеломленно.
Я тоже растерялся в первый миг. Но тут же словно кто-то шепнул: не жди! И левой рукой я закатил Тольке звонкую затрещину. Он открыл рот еще шире. Я, повинуясь стремительному вдохновению, обошел противника с тыла, ухватил одной рукой за шиворот, а другой за штаны и дал ему пинок. Мне хотелось, чтобы Толька полетел по воздуху, как мяч.
Ну, конечно, он не полетел. Он пробежал, согнувшись, несколько шагов, постоял две секунды, не оборачиваясь, а потом взревел яростными слезами и бросился в бой. Мы самозабвенно сцепились посреди тротуара.
И оказалось, что это совсем не страшно!
Даже в тот момент, когда он сидел на мне верхом и лупил между лопаток, я не терял уверенности в победе. Потом я извернулся, и мы поменялись местами.
Как хорошо, что не было прохожих! Любой взрослый увидел бы здесь простую вещь: сцепились на тротуаре двое мальчишек — обычная история. Обозвали бы нас хулиганами, растащили бы, вот и все. Разве бы они догадались, что здесь человек борется за первую в жизни победу? За то, чтобы жить спокойно, ходить смело, смеяться открыто!
Ну, я дал этому Тольке, пока сидел на нем! Он вырвался наконец, мы вскочили, и я ринулся снова. Пусть болела распухающая губа, саднило плечо! Разве в этом дело?
И он побежал.
Сначала он пятился, нелепо отмахиваясь кулаками и всхлипывая, затем повернулся и бросился от меня, сердито подвывая.
Гнал я его полквартала. Потом отстал.
Рубашка на плече была порвана и прилипла к ссадине. Губа, кажется, стала величиной с котлету. Правый глаз понемногу заплывал.
Я медленно зашагал домой. Ожидалась взбучка, но это меня не трогало. Разве могла она уменьшить радость моей победы? Радость ясную и торжественную, как финал Пятой симфонии!
Нет, я ничуть не боялся, хотя знал заранее, что скажет мама.
— Силы небесные! — сказала она. — Иди сюда! Так… Ну, кажется, мое терпение лопнуло.
Я молчал, стараясь придержать отвисающую губу.
— Что с тобой делать? — печально спросила мама. — Ну, что? Отлупить? Но, по-моему, тебе и так досталось.
— Да? — язвительно сказал я. — «Досталось»… Ты бы посмотрела, как досталось ему!
Это почему-то маму не обрадовало.
— Во что превратил одежду… Убирайся в угол! Вон туда, за шкаф. Видеть тебя не желаю.
Но даже это унижение не сломило меня. Оттуда, из темного угла, я известил маму, что «завтра этот гад получит еще больше».
— Да что вы не поделили? Можешь ты объяснить в конце концов?
— А чего он… Я его, что ли, трогал когда-нибудь? Он сам все лез… Дурак. Думал, что я все еще его боюсь.
Я потихоньку вышел из утла.
— Мам… Ты помнишь, как играл оркестр, да? Когда трубы в самом конце играют… Помнишь?
Мама с полминуты молча смотрела на меня.
— Это называется «Аллегро виваце»… Иди сюда, покажи плечо. И перед следующим поединком, прошу тебя, надевай старые штаны и рубашку.