По колено в траве (Журнальная версия)

Как носить пряжку? Не пришивать же к малиновому пузу моего полукомбинезона.
— Ладно уж, — сказала мама. Она понимала, Знала, как для меня важно все, что связано с морем.
Мы пошли в кладовку, и мама вытащила из-под всякой рухляди старый кожаный чемодан. Он был весь изрезан: кусками этой кожи в недавние военные годы подшивали валенки. Но мама была просто волшебница. Взяла большие ножницы и каким-то способом ухитрилась выкроить из чемоданной крышки широкую прямую полосу.
Крючок для пряжки я сделал сам из алюминиевой проволоки.
Через полчаса я красовался во дворе, подпоясанный флотским ремнем. Ребята вздыхали и со сдержанной завистью щупали выпуклый якорь.
— Дай примерить, — попросил Толька. Впрочем, без всякой надежды. И не потому, что мы были врагами. Просто смешно было думать, что человек, только что получивший такое сокровище, может дать его в чужие руки.
С Толькой, кстати говоря, я помирился. И знаете как? Благодаря Таисии Тимофеевне.
У Тольки из-за нее была куча неприятностей. Он жил с Таисией Тимофеевной на одном этаже, и она постоянно ябедничала на него матери — крикливой, неласковой тете Даше. Тетя Даша работала вахтером в депо, возвращалась с дежурства усталая и злая и колотила сына, не разобравшись, виноват он или нет. А Толькин отчим не вмешивался, он побаивался своей жены.
Последний раз Тольке влетело за охотничий капсюль, который взорвался у двери Таисии Тимофеевны. Толька был ни при чем: капсюль подложил Дыркнаб. Но не мог же Толька выдать Дыркнаба!
Он решил отомстить. Нарисовал на тетрадном листе отвратительное пугало, написал «Таися — кикимора» и пришпилил эту картинку к соседкиной двери. Таисия Тимофеевна не стала поднимать крик. Она аккуратно сложила листик, а вечером показала его Толькиной матери. Напрасно Толька требовал: «Докажите, что это я рисовал, а потом уж лупите!» Ему досталось так, что даже во дворе было слышно, как он вопит.
И тогда Толька придумал хитрую и жестокую месть.
У окна Таисии Тимофеевны висел большой фарфоровый градусник. Она им очень дорожила. Градусник был немецкий, его привез из Германии муж Таисии Тимофеевны. Соседи завидовали: встанешь утром, глянешь за окно и сразу видишь, тепло или холодно. Очень удобно. Фарфоровую шкалу градусника украшали голубые цветочки и завитушки. Считалось, что он старинный и очень ценный.
— Расшибу я эту фрицевскую клизму, — сказал Толька на следующий день после расправы.
— Опять попадет, — резонно заметил Дыркнаб.
— Нет, — сказал Толька.
— Промажешь, — заявил Левка.
— Нет, — сказал Толька.
Он поклялся, что не промажет, если у него будет дальнобойная рогатка из красной резины.
Дыркнаб вздохнул. Он чувствовал себя виноватым перед Толькой — из-за капсюля. Он рад был бы помочь, да где взять красную резину? Она была редкостью. Все, кто стоял рядом, задумались и замолчали.
И тогда я небрежно сказал:
— Надо посмотреть. Может, достану…
И Дыркнаб, и Марик, и Петька Лапин, и даже Майка взглянули на меня с пониманием: оценили благородство. Лишь Толька угрюмо смотрел в сторону.
Но я не ради Тольки старался, а ради общего дела. Ведь Таисия Тимофеевна была недругом всех здешних мальчишек.
С тех пор, как Толька потерпел от меня поражение, стал я равноправным человеком в мальчишечьей компании. И эта радость равноправия была такая, что я готов был даже на жертву.
А жертва требовалась.
Дома у нас была большая красная грелка. Я ее любил. В давние времена, когда я еще не ходил в школу и целыми днями сидел один дома, она была любимой игрушкой. Я туго надувал ее, завинчивал пробку, и грелка превращалась в веселое прыгучее существо. Она скакала от меня по углам, как заяц от охотника, или послушно становилась коньком-горбунком, а порой заменяла футбольный мяч. Иногда после шумной игры я засыпал, привалившись к ней щекой, словно к подушке.
Сейчас я играл с ней редко, но все равно было жаль.
Дома я последний раз надул грелку и погладил тугие бока. Грелка отозвалась упругим звоном. Я взял ножницы, зажмурился и занес руку. Наверно, с таким же чувством древние воины приносили в жертву любимых коней…
Грелка испустила дух.
Я расширил пробоины и, когда мама пришла на обед, сокрушенно признался:
— Грелка проткнулась…
— Как это тебя угораздило?
— Я нечаянно, — бессовестно соврал я и ненатуральным голосом сказал: — Может быть, ее заклеим?
— Как же! Заклеишь тут! Вон какая дыра. Придется выбросить.
— Жалко, — искренне сказал я и унес грелку в кладовку. И там вырезал из нее две узких полосы…
Операцию разработали тонко. Уныло и долго Толька выпрашивал у матери деньги на кино. Она плюнула и дала. Толька тут же сбегал в кассу кинотеатра и будто случайно показал матери билет. Потом спохватился, что опаздывает, и умчался.
Билет он сразу перепродал Левке, а сам ушел в лог пристреливать рогатку.
Через полчаса Толька чужими дворами пробрался к нашему забору, а оттуда — на пустой сеновал. Дыркнаб, я и Майка ждали его. Позиция была что надо: мы видели весь двор, а нас никто не видел.
Градусник сверкал белым фарфором на фоне темного косяка.
— Ну? — нервно сказал Дыркнаб.
Толька деловито зарядил рогатку железной гайкой. Он встал у крошечного оконца, и мы смотрели сквозь щели.
Рогатка щелкнула.
Конечно, Толька был вредный тип, но стрелял он здорово. Градусник словно взорвался. Мало того! Гайка рикошетом ударила в оконное стекло, и оно украсилось большой дырой.
Мы покинули место засады бесшумно и стремительно. Уже в переулке Дыркнаб выхватил на бегу у Тольки рогатку и сунул мне в карман. И правильно! Если бы у Тольки кто-нибудь ее увидел, не помогли бы никакие оправдания. А меня взрослые считали воспитанным ребенком. Кто бы поверил, что я участвовал в таком ужасном деле?
Вечером Толька встретил меня на улице и хмуро сказал:
— Рогатульку отдай…
Он просил не рогатку, а лишь рогатульку- ручку с развилкой. Она была его собственная, он смастерил ее из толстой сиреневой ветки.
Я бросил рогатку на тротуар. Не глядя на меня, Толька поднял ее и стал снимать резину. А зачем она мне? Я мог нарезать из грелки еще хоть для десятка рогаток.
— Ты лучше подшипник отдай, — сказал я.
Толька перестал возиться с резиной. Глянул исподлобья. Сказал сумрачно:
— Потерял.
Видимо, он не врал. Я засунул кулаки в карманы, обошел Тольку, слегка зацепив плечам, и не спеша зашагал домой.
— Да отдам я! — досадливо крикнул он вслед. — Найду и отдам!
Я не обернулся. Но с тех пор мы не ссорились.
Мы не ссорились больше, но ремень я Тольке не дал. Я снимал его лишь перед сном да еще на реке, когда купались. И пряжку чистил прямо на животе, не расстегивая. Драил суконкой и зубным порошком. Я извел за неделю столько порошка, сколько не истратил за всю жизнь для чистки зубов.
Штаны и колени у меня были постоянно в белой пыли. Зато пряжка сияла. И не только на солнце. Даже при луне она светилась, как фонарик.
Луна в те вечера была удивительная. Когда уходило солнце и на востоке начинали густеть дымчатые сумерки, она выползала над заборами красная и такая громадная, что смотреть было страшновато. Потом она поднималась выше, делалась меньше, и яркость ее нарастала. Заря не гасла всю ночь. Золотистый свет ее смешивался с лунным серебряным светом, и в воздухе появлялся легкий, какой-то сказочный блеск.
Наверно, только в детстве бывают такие вечера, похожие на сказочный праздник. И я до сих пор благодарен маме, что она не запрещала мне этих поздних игр, хотя бывало, что я приходил домой лишь к полуночи.
Едва появлялась луна, как в тишине раздавались гулкие барабанные удары. Это Славка Дыркнаб колотил бамбуковой палкой по ржавой железной бочке (она с незапамятных времен валялась на улице рядом с нашим домом). И мы вылетали из калиток. Раньше всех успевал Марик Городецкий. Он вскакивал на бочку и, размахивая тросточкой, похожей на шпагу, весело кричал: