В горнице моей светло... (сборник)

  
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
 
 
 
Его увидев, люди ликовали,
 
Но он-то знал, как был он одинок.
 
Он оглядел собравшихся в подвале,
 
Хотел подняться, выйти... и не смог!
 
 
 
И понял он, что вот слабеет воля,
 
А где покой среди больших дорог?!
 
Что есть друзья в тиши родного поля,
 
Но он от них отчаянно далек!
 
 
 
И в первый раз поник Сергей Есенин,
 
Как никогда, среди унылых стен...
 
Он жил тогда в предчувствии осеннем
 
Уж далеко не лучших перемен.
 
 
  
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
 
 
 
Слухи были глупы и резки€:
 
Кто такой, мол, Есенин Серега,
 
Сам суди: удавился с тоски
 
Потому, что он пьянствовал много.
 
 
 
Да, недолго глядел он на Русь
 
Голубыми глазами поэта.
 
Но была ли кабацкая грусть?
 
Грусть, конечно, была... Да не эта!
 
 
 
Версты все потрясенной земли,
 
Все земные святыни и узы
 
Словно б нервной системой вошли
 
В своенравность есенинской музы!
 
 
 
Это муза не прошлого дня.
 
С ней люблю, негодую и плачу.
 
Много значит она для меня,
 
Если сам я хоть что-нибудь значу.
 
 
 
1962
 
 
  
* * *
 
 
 
Брал человек
 
Холодный мертвый камень,
 
По искре высекал
 
Из камня пламень.
 
Твоя судьба
 
Не менее сурова —
 
Вот так же высекать
 
Огонь из слова.
 
 
 
Но труд ума,
 
Бессонницей больного, —
 
Всего лишь дань
 
За радость неземную:
 
В своей руке
 
Сверкающее слово
 
Вдруг ощутить,
 
Как молнию ручную!
 
 
 
Ленинград, 1962
 
 
  
* * *
 
 
 
О чем шумят
 
Друзья мои, поэты,
 
В неугомонном доме допоздна?
 
Я слышу спор.
 
И вижу силуэты
 
На смутном фоне позднего окна.
 
 
 
Уже их мысли
 
Силой налились!
 
С чего ж начнут?
 
Какое слово скажут?
 
Они кричат,
 
Они руками машут,
 
Они как будто только родились!
 
 
 
Я сам за все,
 
Что крепче и полезней!
 
Но тем богат,
 
Что с «Левым маршем» в лад
 
Негромкие есенинские песни
 
Так громко в сердце
 
Бьются и звучат!
 
 
 
С веселым пеньем
 
В небе безмятежном,
 
Со всей своей любовью и тоской
 
Орлу не пара
 
Жаворонок нежный,
 
Но ведь взлетают оба высоко!
 
 
 
И, славя взлет
 
Космической ракеты,
 
Готовясь в ней летать за небеса,
 
Пусть не шумят,
 
А пусть поют поэты
 
Во все свои земные голоса!
 
 
 
Ленинград, 1962
 
 
  
В ГОСТЯХ
 
 
 
Трущобный двор. Фигура на углу.
 
Мерещится, что это Достоевский.
 
И желтый свет в окне без занавески
 
Горит, но не рассеивает мглу.
 
Гранитным громом грянуло с небес!
 
В трущобный двор ворвался ветер резкий,
 
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
 
Как тяжело ссутулился, исчез...
 
 
 
Не может быть, чтоб это был не он!
 
Как без него представить эти тени,
 
И желтый свет, и грязные ступени,
 
И гром, и стены с четырех сторон!
 
 
 
Я продолжаю верить в этот бред.
 
Когда в свое притонное жилище
 
По коридору в страшной темнотище,
 
Отдав поклон, ведет меня поэт...
 
 
 
Куда меня, беднягу, занесло?
 
Таких картин вы сроду не видали.
 
Такие сны над вами не витали,
 
И да минует вас такое зло!
 
 
 
...Поэт, как волк, напьется натощак.
 
И неподвижно, словно на портрете,
 
Все тяжелей сидит на табурете,
 
И все молчит, не двигаясь никак.
 
 
 
А перед ним, кому-то подражая
 
И суетясь, как все по городам,
 
Сидит и курит женщина чужая...
 
– Ах, почему вы курите, мадам! —
 
Он говорит, что все уходит прочь
 
И всякий путь оплакивает ветер,
 
Что странный бред, похожий
 
на медведя,
 
Его опять преследовал всю ночь,
 
Он говорит, что мы одних кровей,
 
И на меня указывает пальцем,
 
А мне неловко выглядеть страдальцем,
 
И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.
 
И думал я: «Какой же ты поэт,
 
Когда среди бессмысленного пира
 
Слышна все реже гаснущая лира,
 
И странный шум ей слышится в ответ?..»
 
Но все они опутаны всерьез
 
Какой-то общей нервною системой:
 
Случайный крик, раздавшись
 
над богемой,
 
Доводит всех до крика и до слез!
 
И все торчит.
 
В дверях торчит сосед,
 
Торчат за ним разбуженные тетки,
 
Торчат слова,
 
Торчит бутылка водки,
 
Торчит в окне бессмысленный рассвет!
 
Опять стекло оконное в дожде,
 
Опять туманом тянет и ознобом...
 
 
 
Когда толпа потянется за гробом,
 
Ведь кто-то скажет:
 
«Он сгорел... в труде».
 
 
 
1962