Зеленый круг

— Я знаю, — говорит Дина. — Просто это уже слишком. Не люблю мокриц!
— А должна бы, — говорю я. — Ведь ты ненавидишь людей.
Я продолжаю поиски на другом конце двора.
— Странно, — говорю я наконец.
Дина пожимает плечами.
— Скорее всего, ты просто поскользнулась.
— Нет, вряд ли, — отвечаю я.
Я не все ей рассказала. Умолчала о том, как попала в подземелье и встретила Гун-Хелен и Бендибола. Она бы мне не поверила, — по правде говоря, я и сама себе едва верю.
* * *
Мокрица вызывает воспоминания о бабушке. Я не знаю никого, столь же близкого к природе. Когда я была маленькой, она брала меня с собой в лес собирать цветы. Учила, как они называются, и многому другому.
— Это — первоцвет, — говорила она и с трудом наклонялась, чтобы рассмотреть цветок. Я присаживалась на корточки рядом.
— Чувствуешь, как они пахнут? — спрашивала бабушка и наклонялась еще ниже к желтым цветам. Я утыкалась в них носом и чувствовала, как меня наполняет сладкий летний аромат. Это был лучший запах на свете, и я помню свой восторг оттого, что в лесу есть такие чудесные запахи и человек еще сюда не добрался.
Для первоцветов эта весна стала последней. В следующем году они исчезли. Помню, как расстроилась бабушка. Она тяжело вздыхала, подолгу стояла и смотрела на то место, где они росли.
— Они всегда цвели здесь, — сказала она однажды. — А теперь их тоже нет.
— Но остались люди, — пыталась я приободрить ее.
— В этом ты права, Юдит, — сказала она и рассмеялась.
Правда была в том, что первоцвет был последним оставшимся цветком. Другие почти исчезли. Как и птицы. Остались лишь лебеди. Это началось уже давно. Поэтому я всякий раз удивлялась, слушая бабушкины рассказы о том, как было раньше. О кукушках, ласточках и трясогузках. Для меня это звучало как сказка.
— А еще были ландыши. У ландыша на стебельке много-много белоснежных цветочков, и они сказочно пахли.
— Еще лучше, чем первоцвет?
Бабушка качала головой.
— Не лучше, а, скорее, тоньше. Такой шикарный аромат! Твой дедушка очень любил ландыши.
Я с трудом представляла себе все это, и, даже когда бабушка показывала ландыши на картинках, их вид ни о чем мне не говорил.
А вот первоцветы я запомнила на всю жизнь.
* * *
— Я размышлял о твоих словах насчет расстояния между Парижем и Лондоном, — говорит Габриэль, подходя ко мне.
— Я тоже.
— Помнишь, мы смотрели «Вокруг света за восемьдесят дней»?
— И ты сказал, что хотел бы снять фильм «Вокруг света за восемьдесят часов», — говорю я и улыбаюсь воспоминаниям.
— Точно. Расстояния постоянно уменьшаются. Сто лет назад считалось, что объехать свет за восемьдесят дней — это невероятно быстро. В наше время на это хватило бы нескольких суток.
— Знаю.
— Если, как ты утверждаешь, время связывает само существование на Земле, то как объяснить, что расстояния меняются?
— Мне кажется, существует что-то, что вызывает саму утечку, — отвечаю я.
— Вот как?
Я киваю.
— Акселерация, — говорю я. — Вот что сжимает время и наше существование сильнее всего. Сто лет назад, если нужно было куда-то отправиться, большинство ходило пешком.
— И?
— Думаю, мы должны попытаться пройти через временной слой.
— Временной слой?!
Я киваю.
— Звучит продвинуто.
— В Уткограде это уже давно сделали.
Габриэль изумленно на меня уставился.
— В каком еще Уткограде?
Я киваю и таинственно смотрю на него.
— Джайро Герлус [9], — шепотом говорю я.
Габриэль молчит. Я понимаю, что он размышляет над моими словами. Скорее всего, он удивлен, что сам не догадался.
— Ну, и что сделали в Уткограде? — наконец спрашивает он.
— У них была такая же проблема, но Джайро Герлус нашел выход.
Габриэль встает, мотает головой и уходит.
* * *
Ночью я бужу Дину.
— Кажется, я начинаю понимать, — говорю я.
— Что? — спрашивает Дина и тянет на себя одеяло.
— Все дело — в мыслях.
— В каких еще мыслях?
Дина садится в кровати и сонно на меня смотрит.
— Наши собственные мысли, — принимаюсь с жаром объяснять я. — Возможно, они стали неправильными. Всему виной то, как мы думаем, и если мы перестанем думать таким образом, то эта кошмарная реальность исчезнет.
— Думаем о чем?
— Обо всем, — говорю я и развожу руками.
Дина протирает глаза. Долго сидит, уставившись в темноту.
— Кто перестанет? Мы? — наконец произносит она.
— Мы тоже, — говорю я. — Мы словно заблудились. Но я уверена, что все это можно стереть.
* * *
Мы сидим на кухне и едим суп из мидий. Вдруг Габриэль берет камеру и направляет ее на мертвую семью.
СЦЕНА 4. КУХНЯ. ДЕНЬ.
ДИНА, ЮДИТ, ДЭВИД, (ГАБРИЭЛЬ), МЕРТВАЯ СЕМЬЯ.
Дэвид подходит к столу и встает на колени. В руке у него вместо микрофона деревянный венчик.
ДЭВИД: Итак, здесь у нас мертвецы. Они тина живут в этом доме. Это Мимми и Карин…
ЮДИТ (перебивает): Кайса.
ДЭВИД: ОК, Мимми и Кайса. А это их родители… Как их зовут, Юдит?
Юдит на мгновение задумывается.
ЮДИТ: Гортензия и Йоаким.
ДЭВИД: Мама Гортензия и папа Йоаким. Не хотите ли сказать несколько слов нашим зрителям, Йоаким?
Дэвид направляет венчик-микрофон в сторону отца. Воцаряется тишина. Дэвид вздыхает и переводит венчик в сторону Гортензии.
ДЭВИД: Ну ладно, тогда, может быть, мы услышим комментарии от вас, Гортензия?
ДИНА: Прекрати!
ДЭВИД: А что?
ДИНА: Это не смешно.
Дэвид пожимает плечами и подходит к камере. Экран гаснет.
Когда Габриэль нажимает кнопку воспроизведения, мы видим на маленьком экране Дэвида с венчиком в руке. «Итак, здесь у нас мертвецы. Они типа живут в этом доме. Это Мимми и Карин… Кайса… ОК, Мимми и Кайса». Мы смотрим на экран и не верим собственным глазам. Потом переводим взгляд в сторону стола, за которым сидят мертвецы.
— Ерунда какая-то! И где они на записи? — обескураженно восклицает Габриэль.
— Этого не может быть, — говорит Дина и снова смотрит на семью.
— Я же говорил, — бурчит Дэвид, — тут чертовски жутко.
— Ну да. Они же мертвые, — говорю я.
* * *
Габриэль с Дэвидом сидят в кабине трактора. После нескольких попыток им удалось прицепить плуг, и теперь рычащий трактор катится по двору. На мгновение он останавливается, опускает плуг и снова движется снова движется вперед, выворачивая пласты почвы. Почва здесь не такая твердая, как вокруг защитных валов. И все же то, что плуг извлекает на свет божий, не имеет ничего общего с тем, что мы привыкли называть землей. В моем представлении земля — это темный пахучий перегной, в котором полно земляных червей и всяких насекомых. А тут — сероватая сухая грязь, напоминающая старый жевательный табак, вперемешку с липкой желтоватой жижей.
Можно ли здесь что-нибудь вырастить? Сомневаюсь. Но тут я вспоминаю о мокрицах, которых видела во дворе. Обгоняю трактор, встаю перед ним и машу руками, чтобы ребята остановились.
— Попробуйте вон там, дальше, — говорю я, показывая направление. — Может, около кухонного окна будет нормальная почва?
Но когда плуг врезается в землю неподалеку от входа в кухню, результат тот же — серая грязь и еще больше желтоватой жижи.
— Что это, черт возьми, такое? — недоумевает Дина, указывая на жижу.
— Не уверена, что хочу знать, — отвечаю я.
Я подхожу к трактору и кричу:
— Теперь туда!
Плуг врезается в землю в другом месте, и мы видим, что борозды понемногу становятся темно-серыми. Я предвкушаю, что вот-вот увижу коричневые оттенки. Чувствую, как сильно от волнения бьется сердце. Но темные дорожки заканчиваются, и на смену им опять появляется желтоватая жижа.