Ступеньки, нагретые солнцем

— Складывай в поленницу. Умеешь? Колодцем.
— Умею. У нас тоже колодцем.
И она стала аккуратно, ровно складывать высокий колодец, чтобы ветерок обдувал полешки, чтобы они не отсырели, а наоборот, просохли…
Утро стало светло-серым, скоро в школу. Три высоких, под самую крышу сарая, поленницы сложила Люба. И руки в сырых варежках не мёрзнут, потому что она двигается быстро, энергично.
Вот обрадуется старик Курятников. А может быть, даже напишет своему сыну на фронт: «Не беспокойся ни о чём, мне помогают неизвестные прекрасные люди, даже не знаю, кому сказать спасибо. Старикам везде у нас почёт. Твой старик Курятников-отец». Вот такое письмо старика Курятникова сочинила Люба.
Она хотела сказать про это Славке, вдруг в открытую дверь сарая она увидела, как еле заметно дёрнулась занавеска на окне Курятникова. Любе даже показалось, что блеснул хитрый глаз. Показалось? Нет, она ясно видела этот глаз и качнувшуюся занавеску.
— Слава! Смотри! Он подглядывает!
— Никто не подглядывает, — отвечает Славка. Он устал, и доволен, что кончили работу, и не хочет, чтобы что-нибудь нарушало его спокойное хорошее настроение. Он смотрит на окно. Неподвижная занавеска, тёмное стекло. — Показалось, — говорит Славка.
И Любе теперь уже самой верится, что не было глаза, недобро и хитро выглянувшего из-за занавески.
— Пошли, Люба, в школу. У нас географичка не пускает, если опоздаешь.
— И наша Вера Ивановна тоже строгая.
И в это время в сарае раздаётся скрипучий голос:
— А топор надо класть на место, дорогие мои, на место, где взяли. А то взяли здесь, а бросили там.
Курятников стоит в дверях. Его красноватое морщинистое лицо ехидно улыбается. Люба смотрит на Славку, а Славка хмуро уставился на Курятникова и молчит.
— Если вам дали общественную нагрузку, надо выполнять добросовестно, — продолжает Курятников и прячет топор за дрова. — Тяп-ляп каждый может. Так же и вчера. Я наблюдал и думал: как же так — не закончили и ушли? Придётся пожаловаться в вашу организацию.
Кривой длинный палец грозил им, и вся его длинная фигура, заслонившая свет, казалась страшной.
Любе стало так обидно, что она чуть не заплакала.
— Не реви, — тихо сказал Славка.
Он взял её за руку, и они ушли. Ни слова не сказали старику, даже не оглянулись. Любе очень хотелось сказать что-нибудь злое или хотя бы показать ему язык, но она знала, что Славка будет недоволен.
— Он и вчера подглядывал, и сегодня, гад такой…
— Ну его на фиг, Любка. Мы своё сделали, а он как хочет. Пошли скорее, опоздаем в школу. На, ешь.
Он дал ей маленький промёрзший кусок лепёшки из моркови. Очень вкусная была лепёшка.
Люба шла рядом со Славкой, ела вкусную сладковатую лепёшку и думала: «Кончится война, вернётся папа, я пойду в булочную на углу, куплю целую буханку чёрного. Нет, лучше две буханки: одну — чёрного, другую — белого. Сяду дома на стул и съем не отрываясь. Можно, пожалуй, и три буханки, если с кипятком. А Курятников — фиг с ним. Надо постараться о нём поскорее забыть, чтобы день стал хорошим».
Они уже подошли к школе.
— Слава, а давай Курятникову под дверь динамит подложим. Во бабахнет!
— Ненормальная. И думать не смей, поняла? Дай честное пионерское, что выбросишь эти дурацкие мысли из своей головы.
— Честное пионерское, выброшу.
Они входят в школу, уже звонок.
Славка бежит к лестнице, Люба — за ним. Он оборачивается:
— А где его возьмёшь, динамит?
Конечно, взять динамит ни ей, ни Славке негде. Но от самой этой мысли о мести Курятникову стало как-то легче и веселее.
  
Ледяная душа
 
Тимка ведёт Лену из детского сада. Он крепко держит её за руку. Скрипит снег под ногами. Навстречу идёт человек и несёт на голове стол, перевёрнутый вверх ножками. Тимка засмотрелся на этого человека. Наверное, очень сильный один несёт стол. А может быть, не так уж и тяжело. Надо будет дома попробовать, сегодня же.
— Тима, почему ты молчишь? Ты задумался?
— Да, задумался немного.
— Тима, хватит задумываться. Поговори со мной.
— Неужели нельзя некоторое время помолчать?
— Можно. Только если с ребёнком не разговаривать, он вырастает недоразвитым, и у него бывает маленький запас слов. Я по радио слушала «Взрослым о детях», там тётя говорила. И если ребёнку не уделяют внимания, он получается форменный эгоист… Что ты смеёшься?
— Это очень ценное сообщение, Лена. Я смеюсь своим мыслям.
Лена рада, что брат развеселился. Она вообще не понимает, зачем человеку задумываться, когда так весело зажигаются фонари, когда из чужой форточки несётся громкая музыка, когда так вкусно хрустит яблоко, которое дал ей Тима. Жизнь прекрасна.
— Тима, знаешь, у нас в садике есть ёж и его жена-ежиха. У него характер хороший, а у неё капризы каждый день. Сегодня я дежурила по уголку живой природы, канарейку кормила, рыбкам сухих насекомых сыпала. А ежиха вдруг вышла из спячки и давай носиться по комнате. А Мария Николаевна говорит: «Лена, ты зачем её разбудила?» А я не будила. Я только посмотрела, у неё глаза открыты или она всю зиму спит с закрытыми глазами. А Мария Николаевна сказала: «У меня от тебя, Лена, будет инфаркт». Это такая болезнь, Тима.
— Опасная болезнь.
Лена некоторое время идёт молча.
— А может, и не будет болезни. Правда, Тима?
— Скорее всего, обойдётся на этот раз. Но всё-таки ты не очень её доводи.
— А что я такого делаю? Я совсем ничего не делаю. Просто у Марии Николаевны такой взволнованный характер — она всё время волнуется зря. Вчера Тамара Афанасьева сказала в группе: «У меня ледяная душа». А Мария Николаевна сразу как заволнуется: «Как ледяная душа? Почему ледяная душа?» Афанасьева опять повторяет: «У меня ледяная душа». Мария Николаевна её за плечи хватала, трясла, спрашивала: «Афанасьева! Сейчас же говори, кто тебе сказал?» А Тамара ответила: «Я сама это знаю. Я ела снег». Мария Николаевна чуть не плакала. А потом сказала, что у неё из-за Афанасьевой будет инфаркт. А чего ты, Тима, смеёшься? Своим мыслям?
— Да, своим мыслям. Между прочим, запомни: снег есть нельзя, можно заболеть от этого.
— Я и не ем. Только два раза. Мне не понравилось. Лёд вкуснее. Тима, давай на лифте кататься вверх-вниз? Давай?
— В другой раз. Хорошо? А сейчас я тебя отведу домой, возьму кинокамеру и пойду в Дом художественного воспитания. У нас сегодня кружок.
В лифте Лена вдруг сказала:
— Вчера я гуляла во дворе одна; папа сказал, что я уже большая, и хватит водить меня за ручку. А я люблю за ручку. Но папа сказал, чтобы я гуляла одна, и я стала гулять одна. И ко мне подошла Катя.
— Катя? — Тимке сразу становится жарко, потом сразу же холодно. — Что она сказала?
— Она спросила: «Почему твой брат не выходит во двор?»
— Лена, ты ничего не перепутала? Тебе не послышалось? Так и спросила: «Почему твой брат не выходит во двор?» А что ты ответила?.. Ленка, не молчи!
— Я не молчу. Я сказала: «Он снимает кино, мой брат. Он ходит в такой дом, называется Дом художественного воспитания детей». Она сказала: «Твой брат легкомысленный человек».
— Легкомысленный? Почему легкомысленный?
— Она не объяснила.
— А ты, Ленка?
— Я ответила: «Сама ты легкомысленный человек. Мой брат самый хороший. Он может тебя так стукнуть, что перелетишь через дом очень даже просто». Пусть знает. Да, Тима? Просто ты связываться не хочешь. Да, Тима?
— Я с тобой с ума сойду… Что она ещё сказала?
— Больше ничего. А что она может ещё сказать, когда я её так хорошо припугнула? Её сразу мама позвала. А что такое «легкомысленный»? И что такое «художественное воспитание детей»?
Катя спрашивала про него! Значит, она замечает, когда его нет. «Почему твой брат не выходит во двор?» Она так спросила. Она замечает, когда его нет. Почему же она не замечает, когда он здесь?