Дети железной дороги

Мама невероятно рассердилась. Пожалуй, еще никогда они не видели ее такой рассерженной. Это было ужасно. Но еще ужаснее, что она вдруг принялась горько рыдать. Плач в своем роде такая же заразная штука, как коклюш или корь. Они вдруг расплакались хором – все четверо.
– Вы меня простите, что я рассердилась, – проговорила мама, – ведь вы же не знали…
– Мы же хотели как лучше! – сказала Бобби, всхлипывая, а Питер и Филлис дружно засопели.
– Послушайте, – начала мама, – мы в самом деле сейчас очень бедные, но уж не настолько, чтобы нам не на что было жить. Прошу вас, никогда ничего больше не просите у посторонних людей. Никогда! Запомните: никогда.
Дети принялись обнимать ее, тереться щеками о ее щеки и обещать, что такое никогда больше не повторится.
– Надо будет мне написать письмо вашему старому джентльмену, что я не одобряю… То есть, нет, его я, конечно, должна поблагодарить за его доброту. Это вашего поступка я не одобряю… А он был ко мне необычайно добр. Отнесите это письмо хозяину станции, пусть он передаст… И больше мы не будет говорить об этом.
Когда дети остались одни, Бобби сказала:
– Какая все-таки прелесть у нас мама! Разве кто-нибудь еще из взрослых стал бы просить прощения у детей за то, что был на них сердит?
– Да, – подтвердил Питер, – мама у нас чудесная. Но тем более плохо, что она рассердилась.
– Но в то же время она бывает очень красивая, когда сердится, – сказала Филлис. – Если бы все было не так ужасно, мне было бы даже приятно, что она ругается.
Они пошли к хозяину станции, чтобы передать письмо.
– А вы ведь говорили, что у вас друзья только в Лондоне, – заметил он.
– Мы совсем недавно узнали этого человека, – ответил Питер.
– Он разве не здесь живет?
– Нет, мы с ним познакомились на железной дороге.
Затем хозяин станции удалился в свое святилище за окошечком, откуда продавали билеты, а дети пошли в комнату к носильщику. От него они в очередной раз узнали много интересного: что его зовут Перкс, что у него есть жена и двое детей, что огни впереди паровоза называются фарами, а огни позади последнего вагона тоже имеют свое название.
– Это значит, – шепотом проговорила Филлис, – что поезда на самом деле и есть драконы, с хвостами и головами.
Только сегодня дети заметили, что все локомотивы устроены по-разному.
– Знаете, юная мисс, – говорил, обращаясь к Филлис, носильщик по имени Перкс, – они не похожи друг на друга. Вот мы же с вами совсем разные, так и они разные. Видите, вот этот, маневренный, без тендера – он курсирует между нашей станцией и Мейдбриджем, – он в чем-то похож на вас, мисс. А вон те большие, добротные локомотивы – видите, у них с каждой стороны по три колеса, и колеса соединены стержнями, чтобы крепче держались, – они немного похожи на меня. А магистральные локомотивы – они мне напоминают вашего брата. Он чуть подрастет и будет побеждать школьных товарищей во всех забегах и кроссах. Самый быстрый и в то же время самый мощный из этих локомотивов – тот, который приходит в девять пятнадцать.
– Да, это Зеленый Дракон! – радостно воскликнула Филлис.
– А мы его в шутку называем улиткой, – улыбнулся носильщик, – потому что он очень скорый.
– Но локомотив же зеленого цвета.
– А вы заметили, что улитки иногда тоже бывают зеленого цвета?
Вернувшись домой, дети наперебой рассказывали маме, как они интересно провели время в обществе носильщика.
Следующий день был днем рождения Роберты. Она мягко, но очень твердо попросила, чтобы никто не ходил на дорогу и чтобы все оставались дома до чаепития.
– А мы просим, чтобы ты не подсматривала, что мы делаем. Мы тебе готовим замечательный сюрприз, – сказала Филлис.
И Роберта вышла в сад. Она не хотела огорчать брата и сестру, но до чего же скучно в день своего рождения бродить в одиночестве, какие бы замечательные сюрпризы ни ожидали тебя потом.
Девочка занялась своими мыслями, и среди прочего она подумала о тех словах, которые сказала мама, когда ночью у нее был жар, и руки были такими сухими, и глаза горели.
– Господи, сколько же нам придется уплатить по счету доктору? – спрашивала мама в полузабытьи.
Роберта несколько раз прошлась мимо розовых кустов, на которых еще не было роз, а только бутоны, мимо сирени, жасминов, смородины. Она все время думала про этот счет, и чем больше она про него думала, тем грустнее становилось у нее на душе.
Наконец Бобби поняла, что ей надо делать. Выйдя из боковой калитки на круто поднимавшееся вверх поле, она направилась к дороге, проходившей вдоль канала. Она дошла до моста через канал, по которому они ходили в деревню. В солнечные дни так приятно было облокачиваться на горячие каменные перила и смотреть вниз на голубую воду. Прежде Бобби видела только один канал – канал Регента в Лондоне, и вода в нем не была такого приятного цвета. И рек она других не видела, кроме Темзы, поверхность которой тоже смахивала на заспанное, неумытое лицо.
Возможно, дети любили бы мост не меньше, чем железную дорогу, но были две причины, почему дорогу они все-таки любили больше. Во-первых, ее они открыли для себя раньше, и это произошло прекрасным летним утром, когда и дом, и деревня, и стены, и камни, и высокие холмы – все казалось им новым. А с каналом они познакомились уже потом, несколько дней спустя. Другая причина заключалась в том, что на железной дороге все отнеслись к ним по-доброму: и хозяин станции, и носильщик, и старый джентльмен, который махал им из окна. А о людях на мосту нельзя было однозначно сказать, что они добры.
Главным образом это были шкиперы барж. Они медленно водили взад и вперед по каналу свои баржи или, выйдя на тропинку, ведущую к буксирам, осматривали лошадей, пасшихся там на длинных привязях.
Питер однажды о чем-то спросил шкипера, и тот в ответ накричал на него и велел убираться прочь. Это было так неожиданно, что Питер даже не сообразил, что надо было спросить, почему он не имеет такого же законного права гулять вдоль канала, как и этот шкипер.
В другой раз, когда дети пришли на канал порыбачить, мальчишки с баржи стали бросать в них большие куски угля, и один из них попал в затылок Филлис. От неожиданности и боли она сделала шаг назад и, поскольку у нее еще развязался шнурок, споткнулась и упала. Кроме того, что Филлис как следует ушиблась, у нее к тому же пропала охота ходить на рыбалку.
Но Роберта не боялась ходить по мосту, и если она чувствовала, что с баржи хотят в нее что-то бросить, она тут же пряталась за парапет.
И вот до ее слуха донесся звук колес – тех самых колес! Да, это был экипаж доктора, и доктор, разумеется, ехал в экипаже.
– А, самая главная сестра милосердия! Хочешь – полезай сюда! – сказал доктор, останавливаясь.
– Я хочу с вами поговорить, – уклончиво ответила Роберта.
– Неужели маме снова стало хуже? – с тревогой в голосе спросил доктор.
– Нет, но, понимаете…
– Так, садись ко мне, поговорим про все дорогой. 
Роберта забралась в экипаж, и каурая* [10] лошадка развернулась в другую сторону. Надо сказать, что сделала она это неохотно, потому что уже предвкушала меру овса по возвращении домой.
– Вот это да! – воскликнула Роберта, когда лошадка понеслась во весь опор вдоль канала.
– Уже до «Трех Труб» рукой подать, – сказал доктор, когда они приблизились к дому.
– Да, так ведь и лошадка у вас быстрая, – заметила Бобби.
– Быстрая-то она быстрая… Но я чувствую, что у вас что-то случилось.
Доктор почувствовал, что девочка сильно волнуется.
– Ну, говори же, не бойся! – подбадривал он ее.
– Мне, доктор, тяжело это говорить… Потому что мама не велела.
– Что не велела?
– Она не велела рассказывать чужим людям, какие мы бедные… Но вы-то ведь не чужой человек!
– Да, я свой, поэтому не бойся.
– Я знаю, что лечение стоит дорого… И, говорят, это очень экстравагантно, то есть я имею в виду дорого – вызывать врачей на дом. Правда, миссис Вайни говорит, что ей лечение обходится дешево, всего два пенса в неделю, потому что она вступила в члены Клуба.