Вперед, мушкетеры!(сборник)

Но сумма была так велика, что дальнейшее увеличение делало ее призрачной. Кроме того, Петька боялся своей совести.
Домой я возвращался невеселый. Как хорошо было утром, когда я шел в школу! У порога в класс ноги вытирал, а дежурный Витька Яблочкин кричал: «Сильней три, не пущу!» Какой он все-таки хороший, этот Яблочкин. И даже после двойки за диктант все было хорошо… А теперь?.. Что же делать теперь?! Оставалось одно — ждать воскресенья, когда мне давали деньги на кино.
Придя домой, я уселся за письменный стол, достал диктант и с грустью занялся работой над ошибками. Вооружившись бритвой, я соскабливал красные пометки учителя, после чего подписывал те же исправления своей рукой. Остались какие-то три-четыре ошибки, когда позади вырос отец. Некоторое время он с интересом рассматривал мои труды, а потом спросил:
— В кинотеатрах уже идет «Броненосец Потемкин»?
— Да! — ответил я.
— Это замечательный фильм, — продолжал отец.
— Да…
Отец кивнул:
— Ты его не увидишь.
«Броненосец Потемкин»… Все завертелось перед моими глазами… «Броненосец Потемкин»… Неужели я никогда не увижу этой картины?
И только потом до меня дошло самое ужасное: я потерял единственную возможность расплатиться с Черенковым.
— Принес? — спросил он меня на следующий день.
— Забыл! — соврал я. — В понедельник обязательно принесу.
Черенков нахмурился.
— У меня тут булка, — сказал я, открывая портфель. — Хочешь?..
— Давай! Но смотри: в понедельник чтоб принес!
Теперь я все свои надежды возлагал на следующее воскресенье.
— Принес? — спросил Черенков в понедельник.
— Нет, — промямлил я. — Да ты не беспокойся… Просто я еще двум должен: одному двадцать копеек, другому пятнадцать… Но и мне должны пятьдесят копеек…
— Ну, смотри, — прошипел Черенков, — последний срок — завтра! Давай булку.
— Сейчас, сейчас…
И я поспешно протянул ему белую сдобную булку. Петька жадно вонзил в нее зубы и поморщился:
— Черствая.
На большой перемене все высыпали во двор:
— Чур, не я! Чур, не я!
— Чур, не я! — крикнул я.
— Я тебе покажу «чур, не я»! — заорал Петька. — Пошел отсюда!..
— Катись! — поддержали его дружки, Палкин и Комков.
— Да я только немножко…
— Тридцать копеек отдай сначала!
Лицо у меня запылало. Но еще унизительней было повернуться и уйти. И я стоял неподвижно и смотрел на игру. Вот Димка догнал Витьку Кошкина, а Витька догнал Саньку Сергеева, а Санька… «Ты получишь, Петька, свои тридцать копеек, — думал я. — И я снова буду свободным».
Наступил вторник, и я снова почувствовал себя уже бодрее: скоро воскресенье… Потом я вспомнил злые Петькины глаза, булку, которую он назвал черствой, и мне опять стало тоскливо. Когда перед уходом мама хотела сунуть в портфель булку, я попросил положить в нее колбасы.
На этот раз Петька не стал спрашивать про деньги. Он сразу все понял и сначала протянул руку:
— Булку!
Торопливо я открыл портфель. Скорее, скорее!.. Бери, Черенков, ешь… Десять, двадцать булок!.. Только не проси, только подожди…
Булки в портфеле не было. Я пошарил в соседнем отделении — пусто… Петька между тем переминался с ноги на ногу. Я лихорадочно рылся в книгах, перебирал тетради; я высыпал содержимое портфеля на пол и долго тряс его, похлопывая по дну. Я проверил карманы, я залез в парту…
— Где булка?! — закричал Петька.
— Тут была, — растерянно шептал я, — она с колбасой была…
Сообщение о колбасе привело Черенкова в бешенство. Он процедил:
— Теперь не обижайся.
После уроков я собрал учебники, вышел на улицу и медленно огляделся. Я давно приготовился, но все-таки вздрогнул, увидев их. Они стояли в углу, под деревом: Черенков и еще кто-то. Издали не было видно.
Я повернулся и пошел к ним в угол; я не хотел, чтобы за мной гнались.
Теперь я разглядел второго. Это был Молотков из пятого «Г», известный на всю школу своими кулачными боями.
— Вот он, — сказал Черенков, — проиграл тридцать копеек и не отдает.
— Избить надо! — устало вздохнул Молотков.
— Я тебя предупреждал, — злорадствовал Петька.
— Он тебя предупреждал? — спросил Молотков.
Я кивнул.
— Избить! — словно разрешив последние сомнения, сказал Молотков. На длинных, худых его руках свисали угловатые чернильные кулаки. Он медленно поднял один из них, с профессиональной заботливостью сжал и разжал его, что походило на смазку оружия перед боем, и сказал: — Сейчас я тебе ка-а-ак…
— Не нужно, — прошептал я, — завтра я принесу.
— Врешь! — крикнул Петька. — Ты уже сто раз обещал!..
— Быстрее! — поморщился Молотков. — Мне к двум часам у моста надо быть. Я должен там драться с Плиткиным из шестого «А».
В Петьке что-то шевельнулось.
— А если не принесешь?
— Конечно, не принесет! — воскликнул Молотков.
Я молчал.
— Он еще думает! — закричал Молотков. — Нет, ему обязательно нужно дать!
И все-таки я получил отсрочку — до завтра. Но где же взять деньги? Как быть?
После долгих мучительных раздумий я решил продать чернильницу. Буду макать на задней парте. Я долго мыл свою старую, облупленную чернильницу. Я тер ее щеткой, скоблил, обтирал; я налил в нее свежих чернил и заткнул пробкой.
Вскоре я был уже у Мишки Карпухина. Два дня назад он потерял чернильницу.
— У тебя нет чернильницы, — сказал я, — вот, бери…
— Ну что ты! — замахал руками Мишка. — Я и так обойдусь… Не нужно…
— Нужно, — сказал я, — еще как нужно! Бери! За тридцать копеек бери.
У Мишки выкатились глаза.
— Да ты что! В магазине новая девять стоит.
— Девять? — вздохнул я. — Слушай, Мишка… Купи… Она без волосков… и с пробкой… Купи за двадцать…
Мишка решительно закрутил головой.
— Стой, Мишка, — сказал я, — стой… Это очень хорошая чернильница. Со второго класса я пишу из нее. Слышишь? И никогда не отдал бы! А тебе отдам, за пятнадцать копеек.
— Нет!
Домой я пришел вечером. Теперь я знал, что мне делать. Оставалось только одно.
На кухне было тихо. С минуту я прислушивался, потом, осторожно ступая, подошел к вешалке, где висел пиджак отца и засунул руку в карман.
«Вот получу на кино и назад положу, — успокаивал я себя. — Мне много не надо… мне тридцать копеек надо…»
Я принялся лихорадочно отсчитывать: пять да пять, да еще десять…
В комнате что-то изменилось. Я дернулся, как подстреленный, — в дверях стоял отец. Монеты со звоном запрыгали по гладкому полу.
— Покатились, — прошептал я, — покатились…
Отец шагнул ко мне.
— Нет… нет… ты не думай… Я одолжить хотел…
— Так ты еще и лгун?!
— Я не лгун! — закричал я. — Я проиграл Петьке тридцать копеек! Играть нельзя! А я проиграл!.. Последний срок — завтра!.. И меня ни во что не принимают играть… И я не знаю, что мне делать!.. А в воскресенье тридцать копеек на кино… возьми себе… И я… нет, не я… я…
Отец молча смотрел на меня.
Потом он тяжело шевельнулся, вытащил руку из кармана и протянул мне тридцать копеек.
Я заплакал.
  
Кричите громче!
 
— А-лик!..
Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати. А со двора — дружный ребячий крик:
— А-лик!..
Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.
— Я не выйду, — говорит он, — я наказан.
«Ваш сын улыбается на уроках арифметики. Примите меры!» Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.
— И надолго тебя? — сочувственно спрашивает Костя, худенький мальчик с веснушчатым лицом.
— Не знаю, — вздыхает Алик.
— Мне всегда говорят, на сколько наказывают, — продолжает Костя.
— А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…