Вперед, мушкетеры!(сборник)

В классе тоже были ребята. Дежурная Настя Караваева вытирала доску. Колька Рябов с последней парты, подпрыгивая от нетерпения, лихорадочно списывал задачу. Женька Окунев диктовал ему, чтобы было быстрее:
— «Сколько было тонн в первом амбаре?»… Записал?.. Восемьдесят первую задачу решил? — крикнул он мне. — Какой ответ?
Прозвенел звонок на зарядку, потом начался первый урок — история.
Я сижу на третьей парте вместе с Павликом Сергеевым. Павлик вечно трясется, что его вызовут. Вечно учит и вечно трясется. Вот и сейчас — бормочет, бормочет, бормочет, а сам чуть не плачет. Его уже два раза по истории вызывали, а он все трясется. Он говорит, что его чаще других вызывают.
— «…Как жили крестьяне… Самое страшное для крестьянина… — Это все он бубнит. — Горе крестьянину… пришел чиновник… зерна нет… связан крестьянин…»
Отвечать на вопрос «Как жили крестьяне» вызвали Окунева, а уж Павлик загудел, затараторил:
— «…Как жили ремесленники… Столяр устает больше крестьянина… Ткач целый день сидит скорчившись… Сапожнику совсем плохо…»
Но сам Павлик считает, что хуже всех ему.
В классе скрип, шорохи; ребята притихли — первый урок, присматриваются… То слушают Окунева, то не слушают: Окунев всегда четверки получает — наверное, и сейчас получит.
На доске висит карта Древнего Египта. Она выкрашена в желтый цвет. Через окна класса прямо на карту светит солнце, и древнеегипетское царство становится похожим на пустыню. Да и города там с какими названиями? Энхаб, Эдфу… От них так и веет зноем.
Я достаю из портфеля промокательную бумагу и рисую пирамиду. На ее вершине я помещаю двух человечков, но в это время ко мне подходит Антонина Алексеевна.
— Опять посторонние дела, Гарин! Убери сейчас же!
Громкий вздох облегчения. Это Павлик — он думал, что учительница подошла к нему.
— Надо уважать своего товарища. — Антонина Алексеевна указывает на Рябова. — Он урок отвечает, слушай внимательно.
Рябов стоит у доски и уныло смотрит на меня. Ему все равно, слушаю я его или не слушаю. Наконец он получает спасительную тройку, и начинается объяснение новой темы.
— Около тысячи пятисот лет до нашей эры египетское войско… — Антонина Алексеевна берет указку и направляется к карте, — египетское войско вторглось в страны, расположенные на восточном берегу Средиземного моря, — Сирию и Палестину…
Не так, думаю я, не так. Все было совсем не так. Склонившись к парте, я прикрываю рукой глаза.
Вот стоит хижина, она почти не видна среди пышной зелени виноградника. На пороге сидит и улыбается мальчик, тот самый. Он только что видел меня во сне… Ярко залит солнцем розовый прозрачный виноград, жужжит, вьется над длинной лозой пчела. Ее мохнатое брюшко осыпано душистою пыльцой. Но даже сюда доносится отдаленный шум. Сейчас мы свернем налево и выйдем на дорогу, она поведет нас на главную городскую площадь.
Площадь. Большая и круглая, она вся в желтых плитах. Грохот щитов, лязг мечей, блеск кольчуг… Тяжело раскачиваясь, движется караван слонов. Караван слонов из покоренной Нубии. Золото, бронза, слоновая кость, черное дерево… Позади — окруженные воинами, связанные, задыхающиеся от жары и жажды пленники. Караван движется к дворцу фараона.
Дворец. Музыка. В легких, воздушных одеяниях кружатся танцовщицы. В глубине зала, на возвышении, — трон из драгоценных камней, на троне — человек богатырского сложения. Его лицо блестит под темным загаром, взгляд карих глаз неподвижен. На левой щеке — родинка.
Тутмос Третий, повелитель Нижнего и Верхнего Египта. Годы правления — шестнадцатый век до нашей эры.
Два огромных чернокожих раба покачивают опахала над его головой. По правую руку, низко склонившись, стоит первый министр. Тутмос Третий морщится. Он плохо спал эту ночь, и у него болит голова… Но об этом никто теперь не знает и никогда не узнает…
— Харуфа! (Наверное, было такое имя.) Харуфа! Как идет строительство пирамиды?
— Успешно, ваше величество! Через десять лет пирамида будет готова.
Тутмос Третий снимает алмазный перстень и бросает его Харуфе. Согнувшись до самого пола, министр целует сандалию фараона и надевает перстень на палец.
— Харуфа! — И глаза фараона сверкают от гнева. — Я слышу шум. Опять ремесленники недовольны?..
— Да покинет тревога сердце вашего величества, — отвечает министр и поигрывает перстнем. — Это только караван из Нубии. Пленные нубийцы, ваше величество.
Тутмос Третий задумчиво молчит, потом кивает.
— Каждому десятому отрубить голову, остальных заковать в цепи.
Летят, кружатся танцовщицы. Они то замирают, то снова взлетают вокруг огромного фонтана. Его бесчисленные струи, переливаясь в радуге, несут покой и прохладу повелителю.
С Нубией покончено.
— А теперь мы покорим Сирию. — И губы фараона раздвигаются в сладкой улыбке. — Я сожгу их города и деревни, Харуфа, я вырублю их сады, я угоню их в рабство!..
Тутмос Третий встает, и весь зал, огромный зал из розового мрамора, сотрясается от его голоса:
— Клянусь любовью Ра, похвалой отца моего Амона и тем, как молодо дышит мой нос жизнью и благоденствием, я пойду на Сирию!
Это была традиционная царская клятва, нарушить которую никто бы не осмелился. Я прочитал ее в книжке.
«Клянусь любовью Ра, я пойду на Сирию!» — вот как это было. А уж потом египетское войско вторглось в страны на восточном берегу Средиземного моря — Сирию и Палестину.
Но никто не узнает, никто не увидит…
А где-то там, в древности, все вьется над виноградной лозой пчела, осыпанная душистою пыльцой.
— Гарин… Гарин, — донеслось яснее. — Гарин!
Вскинув брови и сжав указку, Антонина Алексеевна сердито смотрела на меня. Вокруг приглушенно хихикали.
— Я уже три раза называю твою фамилию, Гарин. Где ты находишься? Ты заснул?
Хихиканье разрасталось. Я встал.
— Будешь стоять до конца урока. — Антонина Алексеевна повернулась к классу. — Из-за тебя пришлось прервать объяснение… На чем я остановилась?
— Особенно разбогатели жрецы! — громче всех крикнула Тонька Кожина.
Противная!..
Я стоял и мрачно оглядывал класс. Тысячелетия проносились предо мною… Да, да, конечно, еще в Древнем Египте были уроки и перемены, а дети ходили в школу и учили, учили, учили. Они приходили на уроки, и их тоже наказывали. Это с тех еще времен!..
Тогда, правда, наказывали не так, как сейчас. Тогда даже били. Ну и что? Сережку вон Матвеева недавно отец отлупил.
Так вот все и тянется…
И я строго посмотрел на Антонину Алексеевну. Антонина Алексеевна посмотрела на меня и сказала:
— Сядь, Гарин.
И я сел.
Нет, подумал я, сейчас все-таки гораздо справедливее…
5
Из школы мы с Павликом возвращались вместе. Мы с ним живем в одном доме. На улице тепло, солнце, еще зеленеет поблекшая трава. Желтые листья катятся по асфальту, густо рассыпал свои семена клен. И как будто что-то хорошее вспоминается, забытое. Может быть, четвертый или третий класс, или еще раньше.
— Выходи гулять, — говорю я, — поешь — и сразу за мной.
— А уроков много на завтра? — спрашивает Павлик.
— Что ты! Вчера диктант был — ничего не задали, остается литература и ботаника. По ботанике, правда, три страницы…
— Нет, — улыбается Павлик, — две. Там на третьей странице рисунок.
— Да что ты! — кричу я. — Неужели рисунок?
А впереди еще целый день, большой, светлый. И уроков задали мало.
Дома я бросаю портфель на диван, стаскиваю свою школьную форму и, приплясывая, бегу к умывальнику. Завтра меня могут вызвать по ботанике, меня еще ни разу не вызывали по ботанике, но это будет завтра, и неизвестно, будет ли, а сегодня все прекрасно, все замечательно.
— Витька! — кричит Павлик. — Вить!
Я еще не доел картошку, а впереди — кисель, и бабушка тревожно машет руками, но я уже сыт, я не хочу есть. Скорей на улицу! Какой там кисель! Я совсем забыл, что еще вчера мы решили собирать семена. А вечером, после уроков, я буду читать про Древний Египет. Черное дерево и слоновая кость — караван из Нубии!..