Ветеран Цезаря

Я отвязал ведро, висевшее на борту, и, так как взмахи вёсел мешали опустить его в воду, отправился на корму.
— Ш-ш-ш… — зашипел на меня кормчий, указывая глазами на Цезаря, — велел не шуметь…
Вот как покорил Гай разнузданных киликийцев! Я почувствовал, что и на меня падает луч его могущества: ведь я вчера запросто с ним беседовал! И, клянусь, на всём корабле, наверно, только мы двое знаем имена великих писателей и философов!.. Эти высокомерные мысли, видно, отразились на моём лице — кормчий вдруг разозлился и с вывертом ущипнул меня за ногу в ту минуту, когда я наклонился, чтобы зачерпнуть воды. От неожиданности я вскрикнул, чуть не уронил ведро и изо всех сил лягнул кормчего (от испуга я всегда дрался, а тут ещё был уверен, что Цезарь не даст меня в обиду!)
— Что случилось, Луций? — спросил он через весь корабль.
Кормчий испуганно втянул голову в плечи.
— Хочу помыться, чтобы готовить тебе завтрак, а меня… — я угрожающе помедлил, наслаждаясь жалким видом пирата, и спокойно закончил, — испугала акула. Чуть не утащила ведро!
Отойдя от кормчего подальше, я старательно вымыл руки, лицо, голову и даже уши, чтобы можно было поворачиваться к Цезарю боком.
Когда из-за Карийских гор выглянуло солнце, всё вокруг заблестело, и я, вероятно, тоже.
Так начался для меня первый из тридцати восьми дней, которые Гай Юлий Цезарь провёл среди пиратов. Я запомнил его час за часом. Остальные слились в памяти в один счастливый день, самый счастливый во всей моей жизни.
Пока я готовил внизу завтрак, корабль вошёл в одну из «наших» бухточек: послышался скрип воротов, с которых разматывали якорные канаты, потом бухнули в воду тяжёлые камни якорей, и движение прекратилось. Выйдя наверх с завтраком для Цезаря, я от изумления чуть не вывернул на пол всё, что приготовил: на палубе и в мелководье вокруг корабля копошилось десятка полтора измождённых людей. Это были наши пленники, раньше запертые внизу. Я не подозревал, что они так истощены. Я просто не думал об этом, даже когда относил им объедки, которые, по приказанию Булла, сваливал в открытый люк.
Чтобы они не вздумали убежать или утопиться, разбойники, вооружённые копьями и луками, следили за ними с берега и с борта корабля. Цезарь руководил операцией купания и был так увлечён, что только отмахнулся от меня, когда я предложил ему позавтракать. А я-то старался!
— Неужели ты будешь продавать их в этом грязном тряпье? — Гай ткнул ногой кучу платья, валявшегося на палубе. — Я бы ни за что не купил раба в лохмотьях, набитых вшами. Эй! — обратился он к одному из пиратов. — Притащи-ка что-нибудь из одежды, особенно женской. У вас там, наверно, груды награбленного тряпья.
Я с интересом ждал, что ответит пират, но тот молча покосился на Булла, стоявшего рядом с Цезарем. Булл пожал плечами и кивнул: ладно, мол, исполним и эту фантазию. Пират ушёл вниз. А Булл, обращаясь к Цезарю, сказал:
— Я не хотел вступать с тобою в спор, но мы же всё равно их оптом продадим перекупщикам. Пускай те их украшают и откармливают. Они-то ими в розницу будут торговать.
— Вы их всё равно продадите перекупщикам? — прищурился Цезарь. — А вот я тебя всё равно отдам в руки палача, а, как видишь, разговариваю с тобой, словно ты не будешь трупом через несколько дней.
Булл хлопнул его по плечу:
— Благодари богов, что попал к людям, которые ценят смелую шутку. Будь на моём месте другой человек, тебе не поздоровилось бы. А я тебе всё прощаю: мне нравится твоё бесстрашие.
— И обещанные денарии, — вставил Цезарь.
— Конечно, — согласился Булл. — И может быть, мы действительно получим больше за откормленных и чистых людей… Но обрати внимание на своего повара: он скоро заплачет.
— Кушанья остывают, — жалобно сказал я.
— Ну приготовь там всё, — кивнул Цезарь. — Я сейчас. — Через минуту он вошёл в палатку и, опускаясь на кровать, заменявшую обеденное ложе, сказал: — Кажется, убедил твоего начальника… Жестокость вообще бессмысленна, а тут она ещё и беззаконна: большинство этих людей свободнорождённые и взяты в плен не по праву войны, а украдены с дорог и пастбищ своей родины… Иди, постарайся получше накормить этих несчастных. Прислуживать мне будет Аксий.
На палубу поднялись двое рабов и пират, нагружённые ворохом одежды. Клянусь, ни на одном пиратском корабле ни до, ни после этого не было ничего подобного. Сами пленники были потрясены, когда их одели во всё чистое и дали им поесть, как людям, а не как псам.
* * *
Булл решил переменить личину нашей миопароны, придав ей вид рыбачьего судна. Правда, корпус наш — узкий и стройный, предназначенный для быстрого бега, — не очень походил на приземистую, широкую, более устойчивую, чем быструю, торговую миопарону, но Булл надеялся обмануть бдительность военных кораблей с помощью других средств.
Прежде всего пурпурный парус заменили обычным белым, сняли позолоченную мачту, спрятали под палубу абордажные мостки. На корме вместо флага с изображением Горгоны Медузы [30] вывесили другой — с искусно вышитой нереидой [31]. Корпус корабля покрыли серебристо-серой краской: это скрадывало его стройность, делало его очертания расплывчатыми, особенно в яркие солнечные дни. На палубе навалили рыболовные сети, багры и укрепили широкие чаны, в которых рыбаки держат иногда живую рыбу. Так пираты подготовились к безопасному плаванию в ожидании выкупа. Теперь при встрече с военным судном мы могли сойти за мирных торговцев рыбой.
Пока продолжались эти работы (да и после!), жизнь на пиратском корабле шла совершенно необычно: пленные ежедневно купались и вдоволь ели; Цезарь, поднимаясь с зарёй, читал и писал, а на палубе в это время воцарялась тишина; после занятий он состязался с пиратами в борьбе, метании копья, поднимании тяжестей и плавании. Военные учения, прежде бывшие пыткой, стали для меня удовольствием. А когда Цезарь снисходил до борьбы со мною, я испытывал настоящее блаженство. Иногда он читал нам свои стихи и речи и, если пираты ими не восторгались, он называл их дикарями, невеждами и грозил повесить. Этим «шуткам» рукоплескали, как проявлению необыкновенной смелости, а я дрожал, что, в конце концов, всё это может надоесть разбойникам и они выбросят патриция за борт или продадут в рабство. Разозлившись, они и трёхсот тысяч денариев не пожалели бы! А он писал такие прекрасные стихи и речи!.. Я восхищался их звучностью и точностью языка и даже осмелился спросить однажды, как он этого достигает.
— Избегаю необщеупотребительных слов, как кормчий подводных камней, — объяснил он, — и потом, скуплюсь на эпитеты. — Он поднял палец и оглядел присутствующих. — Из всех вас одного Луция оставлю я в живых за тонкость вкуса и любовь к литературе.
— Хо-хо-хо!.. — загрохотали разбойники.
Они восхищались им! Они были просто влюблены в него и теперь уж не ради добавочных ассов, а из почтения к нему соблюдали тишину, когда он работал или спал. Даже Булл не ревновал подчинённых к Цезарю: он гордился своей мнимой близостью к пленнику и, подозреваю, во время уединённых бесед уговаривал его остаться с пиратами на всю жизнь, суля ему власть разбойничьего царя. По крайней мере, Аникат как-то мне проговорился, что царю пиратов, владыке всех морей от Понта до Столбов Геракла [32], следовало бы поучиться уму, смелости и хладнокровию «у нашего Гая». Вот из кого, мол, вышел бы отличный повелитель разбойников, если бы ему не мешала патрицианская гордость… Тут (как сейчас помню) Аникат выпучил на меня глаза, сообразив, что сболтнул лишнее, и потребовал клятвы, что я никогда никому не передам непочтительных его слов о царе пиратов.
Конечно, я эту клятву дал, а сам размечтался: не царём пиратов мог бы стать Цезарь!.. Он мог бы подчинить их самих и все их корабли Риму. Я мог бы ему помочь (я ведь многое о пиратах знаю). За это сенат дал бы ему триумф, и может быть, и для меня нашлось бы место в его триумфальной колеснице!.. А как благословлял бы нас народ!.. Ведь хлеб и все товары сразу подешевели бы, как только стала бы безопасной их перевозка… Я много раз слышал в конторе отца, как облегчилась бы жизнь, если бы пираты не создавали угрозы для торговли.