Бахмутский шлях

Вовка споткнулся о ящик и упал на него животом. Руки у него были связаны, и он никак не мог подняться.
Гитлеровец схватил его за воротник, поставил на ноги.
— Держись, сынок, — ободряюще проговорил Егор Иванович. — Люди отомстят за нас…
Я взглянул на Егора Ивановича, и наши глаза встретились: он, наверное, узнал меня. Добрые, ласковые глаза его говорили мне сейчас очень многое, говорили такое — сразу не сообразишь, что именно, но потом поймешь и запомнишь на всю жизнь.
Вовка впервые за все время поднял голову и посмотрел на собравшихся. Лицо его было бледное, растерянное. Нас он не заметил, и голова его снова упала на грудь. Он еле стоял на ногах.
— Это пандит! — закричал вновь комендант, указывая на Егора Ивановича и Вовку. — Он коммунист, хотель убить всех вас. Он хотель отрафить вода…
— Врет! — раздался вдруг зычный бас Егора Ивановича. — Врет! Товарищи, не верьте фашистам, не верьте ни одному их слову! И не бойтесь их, пусть они нас боятся… Бандит — говорит? А мальчишка? Они боятся нас, даже детей наших! Товарищи, не давайте им пощады!
— Молчать!!! — заорал комендант, но Егор Иванович, не обращая на него внимания, продолжал говорить:
— Бейте их! И предателей — тоже… Никитин выдал нас…
«Никитин!» — подумал я, вспомнив слова Лешки о его столкновении с предателем.
Комендант сказал что-то солдатам. Те засуетились. Торопливо перебросили через ворота веревки и стали набрасывать петли на головы — сначала Егору Ивановичу, потом Вовке.
Я не мог смотреть на все это. У меня горло перехватило, глаза затуманились слезами, и обе фигуры расплылись. И вдруг раздался отчаянный крик Вовки:
— Па-а-па!..
Прокричал и тут же, захрипев, умолк. Я протер глаза и увидел Вовку уже висящим под аркой ворот.
Егор Иванович закричал:
— Прощай, сынок!.. Люди, запомните и отомстите!
Гитлеровцы пытались выбить из-под его ног ящик. Егор Иванович посмотрел вниз и ударил что было силы ногой в лицо одного солдата так, что тот отлетел на несколько метров от ящика, растянулся. Ударив немца, Егор Иванович не удержал равновесия, покачнулся назад, голова его выскользнула из петли, и он упал. Немцы набросились на него, раздались выстрелы.
Я не выдержал, пустился бежать.
Лишь только к вечеру я немного пришел в себя и смог рассказать маме, что случилось. Рассказывая, я плакал. Ночью долго не мог уснуть, а немного задремав, я тут же просыпался от кошмаров и будил маму: мне было страшно. Вовку повесили… Его больше нет, никогда я его не увижу… Никогда, никогда… А перед глазами вставали то ворота и под ними Вовка, то вдруг откуда-то из тьмы появлялся Егор Иванович, высокий, прямой. Он смотрел на меня своими суровыми и в то же время ласковыми глазами, говорил: «Держись, сынок! Люди отомстят за твою смерть».
Мы тоже должны отомстить. Бедный Вовка, за что они его повесили, за что?
Слезы подступали к самому горлу, я пытался не всхлипывать, но чем больше я крепился, тем сильнее прорывало. Мама просыпалась.
— Ну что ты, Петя? Разве так можно? Ты же большой… Слезами горю не поможешь. Крепись…
— А зачем они Вовку повесили? Что он им сделал? Я их, гадов, все равно побью!.. Наган достану и буду бить…
Мама не придала серьезного значения моим угрозам. Но мысль о нагане, пришедшая вдруг, быстро успокоила меня. Я представил себе, как бы я спас сегодня Егора Ивановича и Вовку, если бы у меня был наган, хотя я и видел это оружие в своей жизни всего лишь один раз, и то издали.
Наган! Только бы достать наган!
4
На другой день я никуда не пошел: мама строго-настрого запретила куда-либо идти.
— Сейчас не такое время, чтоб по улицам ходить, — сказала она. — Ты погляди в зеркало, на тебе после вчерашнего совсем лица нет.
Но при чем тут лицо, если немцы повесили Вовку и мне надо где-то достать наган? Будет наган — никто мне не страшен. Где и как его достать, я еще не представлял, но, конечно, не дома, надо куда-то идти. Кроме того, меня тянуло опять на площадь, посмотреть, что с Вовкой, может, это и неправда, может, все это мне приснилось. И все-таки это не сон. Все было наяву — Вовки и Егора Ивановича больше нет.
— Ты б книжки не забывал, — напомнила мама. — Школы нет — учись сам. Немцев прогонят, откроются школы, а ты и то, что знал, забудешь.
Это была правда. Но вокруг творилось такое, что все равно за книгой не усидишь, и я рвался из дому.
Меня выручил Митька. Он постучал в крайнее окно.
Митька всегда чувствовал какую-то робость при встрече с мамой: знал, что она не очень одобряет нашу дружбу, и поэтому избегал встреч с нею.
Я кинулся к окну и, увидев Митьку, закричал:
— Иди в хату!
Он закрутил головой, проговорил:
— Выдь сюда, — и стал за стену.
— Митька зовет, — сказал я маме.
Она подошла к окну, постучала и, когда показался Митька, громко позвала его:
— Иди в комнату, что же ты там стоишь?
Голос у мамы был ласковый, дружелюбный, я даже удивился, и мне очень захотелось, чтобы он вошел в дом. Но Митька упрямился, пришлось выйти.
— Чего же ты вчера струсил? — спросил он.
— Там не струсишь! Если б наган был, думаешь, убежал бы? Одного, другого застрелил бы, руки Егору Ивановичу развязал, а они винтовки у убитых схватили б и давай бить фашистов!
Митька слушал внимательно, мой план ему нравился, и он проговорил:
— Конечно, с наганом можно было их освободить. Да где ты его возьмешь? Я уже и сам об этом думал. — Митька распахнул полу пальто и достал длинную медную трубку. — Я ходил на станцию за депо, там железа разного много, еле нашел.
— А что с ней делать?
— Эх, чудак человек! Что делать? Поджигалка, знаешь, какая будет? Настоящая винтовка!
Поджигалкой у нас звали самопалы, потому что для выстрела заряд в трубке «поджигали» спичками.
Поджигалка! Какой молодец Митька! А я-то не додумался. Хорошая трубка, побольше серы, нарубить из проволоки дроби — и можно немцев бить за мое почтение!
— Да из такой трубки две выйдет!
— Не годится, — отверг мое предложение Митька. — Надо длинный ствол, чтоб издалека можно было бить. Думаешь, к коменданту подпустят близко?
— Старосту — тоже.
— Старосту — потом. Сначала коменданта.
— А Никитина-гада? Того надо тоже в первую очередь, чтоб не выдавал.
— Да, Никитина, пожалуй, надо тоже в первую очередь, — согласился Митька.
— Ну вот! Что ж ты всех сам будешь стрелять, а я?
— Найдем еще трубку, сделаем.
Найдем! Легко сказать — найдем, а где и когда? Сам ведь еле нашел. И зачем ему такая длинная?
— Мить, давай две сделаем, — просил я его.
— Ну что ты пристал? Две, две… А куда они будут годиться? Воробьев в саду пугать?
— Да она ж вон какая длинная. А еще ручку приделаешь — совсем огромная будет. Под полой и не спрячешь. На виду будешь ее носить, что ли?
Митька посмотрел на трубку, прикинул, как будет выглядеть в готовом виде, согласился.
— Пожалуй, верно…
— А две как раз хорошие будут, — продолжал я.
— Да ладно тебе, не тарахти, — оборвал меня Митька: ему было обидно, что нельзя сделать поджигалку с таким длинным стволом. — А распилить чем?
Распилить действительно было нечем. Зубилом разрубить — не годится, трубка сплющится. А у нее и без того оба конца подпорчены. Нужна пилка. Но где ее взять?
Мы перерыли все металлическое старье, которое валялось у нас в сарае, весь инструмент, какой был у Митькиного отца, — нигде не нашли даже заржавленного куска пилки. Попробовали обыкновенной ножовкой — ничего не получилось, сломали два зуба, бросили. Оставалось одно — попросить у Гришаки, у того наверняка есть. Но как просить, вдруг заинтересуется, для чего нам пилка? Дело другое — обыкновенная пила, сказал, распилить доску, и все. А тут железо, может догадаться.
— Надо у Дундука выменять на голубей, — сказал Митька.
— На голубей? — удивился я, что Митька, который за голубя готов был отдать собственную голову, теперь соглашался променять его на пилку.