Третья тропа

— Есть! — весело ответил Богдан.
— Есть, — разноголосо проворчали Фимка с Димкой.
Узнав, что Богдан упал где-то и набил себе синяк и что трое из первого отделения получили от сержанта по наряду вне очереди за нарушение границы, Славка Мощагин зашел в палатку к Сергею Лагутину.
Забудкин валялся на кровати, а Сергей зашивал куртку. Он умел работать иглой. Шов получался почти незаметный. Славка постоял, посмотрел.
— Как же это ты? Зацепился за что-нибудь?
Сергей не ответил и даже голову не поднял, лишь иголка быстрей замелькала в его пальцах. Это молчание и удрученный вид Сергея заставили Славку сопоставить все происшествия последнего часа. Мелькнула тревожная догадка.
— Забудкин! — окликнул Иннокентия Славка. — Ты не спишь?.. Выйди на минутку, очень прошу.
— Ты ударил Богдана? — спросил Славка, когда ушел Забудкин.
— Я, — признался Сергей и, уколов иголкой палец, вскочил, возбужденный и виноватый. — Так ведь выведет же! Будь хоть каменный, выведет из себя!.. Нянькаемся с ними, а они издеваются!.. А с кем нянькаемся? С подонками!.. Сам зарежет в темной подворотне, а тут разнюнился — побили его бедного!
— Он не разнюнился, — возразил Славка. — И никому не сказал. Я сам догадался… Это же настоящее чэпэ! Теперь я должен написать в рапортичке!
— Должен — так и пиши! — взвился Сергей. — Подонок с гривой останется, а твой друг, как уголовник, бритым бегать будет!
— А ты бы, если б был командиром взвода, скрыл, или как?
— Да уж не так!..
Другой разговор происходил в палатке сержанта Кульбеды. Он увидел одиноко слонявшегося Забудкина и позвал к себе. Усадил за стол, на котором лежал разорванный конверт и длинное письмо на трех страницах. Спросил:
— Плечи-то не нажгло на землянике?.. А то смазать можно — есть у меня мазь.
— Нажгло, — пожаловался Забудкин.
Он не чувствовал боли, но хотелось ему, чтобы сержант повозился с ним, как с маленьким. И Кульбеда стал искать мазь, продолжая расспрашивать мальчишку:
— А ноги-то не сопрели?.. Тут главное носки в чистоте содержать. Стираешь носки-то?
— Дыры одни, — захныкал Забудкин. — Стирать нечего.
— Ну, я тебе свою пару дам. Мне они ни к чему — у меня портянки.
Кульбеда достал из чемодана новые носки и тюбик с мазью. Выдавив на ладонь каплю, он расстегнул рубашку у Забудкина, просунул руку за воротник и принялся втирать мазь в его сухонькие плечи и лопатки.
— Письмо вот получил, — как с другом, поделился Кульбеда новостью, не переставая разминать и разглаживать спину Забудкина. — Мне уж сколько стукнуло, а мамка, как с сосунком, в письме со мной разговаривает. И все-то ее страх за меня одолевает — не заболел чтоб, не простыл… Ноги, пишет, соблюдай в тепле и чистоте, а голову в холоде и здравии. Матери, скажу я тебе, они — загадка природы! Еда пропадет — вытерпят, воды не станет — перенесут, солнце не взойдет — выживут. А дети сгинут — зачахнут матери!.. Ты бы хоть весточку подал — мол, жив-здоров, того и вам желаю…
И первый раз не взъерепенился Забудкин, не закричал, что у него никого нет и не было. Дремотная, размягчающая теплота разлилась по всему телу и дошла до самого сердца.
А Кульбеда все говорил и говорил:
— У нас за деревней — вышка. Геологи, что ли, поставили. Высоченная!.. Как-то полез на нее Петруха — наш соседский парнишка. А мать и увидела. Хворостину в руки — и к вышке. Кричит сыну, чтоб слезал. А он возьми и попугай ее — будто ноги сорвались. И повис на одних руках, качается на перекладине. А когда спустился, у мамки одна половина головы, как была, темная, а другая — белая, как у старухи. Петруха тот сейчас тоже в армии. Дак, говорят, каждый день по письму матери шлет…
Вошел Славка Мощагин, сел на свою койку и бессознательно завертел пуговицу на куртке. Была у него такая привычка — вертеть пуговицу, когда что-нибудь не ладилось или волновало его.
Кульбеда застегнул рубашку на Забудкине, последний раз провел ладонью по его спине и подал носки.
— Смени сейчас же.
— Мне уйти? — вздохнул Забудкин, взглянув на Славку Мощагина.
— Сиди, сиди! — отозвался тот, хотя ему и нужно было поговорить с сержантом наедине, но не выпроваживать же Забудкина и из этой палатки.
Иннокентий почувствовал все-таки, что мешает, и встал.
— Да ладно, пойду.
— Не забудь про носки, — напомнил Кульбеда и улыбнулся Славке Мощагину. — Что, соколик мой, не весел, что ты голову повесил, и пуговицу терзаешь?
— Надо посоветоваться. — Славка оставил пуговицу в покое. — Вот провинился человек. И даже не просто человек, а друг мой. И от меня зависит, накажут его или нет… Вот как тут, по-вашему?
— Значит, не очень-то он тебе друг, если ты меня про него спрашиваешь, — ответил Кульбеда.
И Славка задумался. У сержанта под каждым словом всегда пряталось что-то такое, о чем стоило подумать. Друг ли Сергей Лагутин? В школе они были не разлей вода. А в лагере какая-то тень легла между ними. И не потому, что один командовал взводом, а другой отделением. К мальчишкам они относились по-разному — в этом все дело. Славка Мощагин иногда завидовал хватке, уверенности Сергея Лагутина, но чаще испытывал неловкость за него. Ему бы, как командиру взвода, вмешаться, подправить командира отделения, а он не умел и не знал, как это сделать. Так остались ли они друзьями или нет?
— А если не друг, а просто знакомый? — спросил Славка.
— Я тоже сегодня голову над этим ломал. — Кульбеда подсел к Славке на койку. — Долго думал, когда наряд давал. Ведь для чего оно — наказание? Чтоб выправить человека… Если б увидел, что наряд этот только обидит, разозлит их, не дал бы. Так что друг ли, просто ли знакомый, а ты от его характера танцуй. Пойдет на пользу — накажи, озлобит — спрячь его вину подальше и не напоминай. Он сам ее не забудет и не повторит. Мальчишки — не взрослые. Это кто вырос и заматерел в плохую сторону, того не жалей, над выбором не думай — давай, что по закону положено. А на вашего брата — еще вопрос, как лучше повлиять: казнить или миловать? И всякий раз этот вопрос надо решать заново.
Славка Мощагин снова пришел к Сергею Лагутину. Забудкин опять валялся на койке. Не стал его тревожить Славка, при нем сказал Сергею:
— Забудем, Серега!.. Но если ты снова — тогда не обижайся: сам на Совете потребую, чтоб тебя с командиров сняли.
— Есть, чтобы снова не было! — повеселел Сергей Лагутин, натягивая на плечи починенную курточку.
Когда стало смеркаться, на Третьей Тропе все собрались у костров.
— Р-р-равнение на комиссара! — шутливо воскликнул Богдан, увидев Клима, спускавшегося со свежей газетой по просеке.
Был Богдан в тот вечер очень возбужден. Получив от Кульбеды наряд вне очереди, он, как ни странно, испытывал безотчетное облегчение. Заплывший глаз не помешал Богдану с искренним радушием встретить комиссара.
— Дождались все-таки политбеседки! — продолжал он в шутливом тоне.
— До чего же ты невезучий! — весело ответил Клим. — Опять не отгадал!.. Самовариков здесь?
— Тут я!
Клим сел у костра и заметил синяк на лице Богдана.
— Эге-е!
— Ага! — подхватил Богдан. — Споткнулся, а там — пень.
— Понятно! — Клим больше не расспрашивал о синяке, развернул газету и прочитал медленно: — В летнем молодежном лагере. Фотоэтюды Владимира Самоварикова.
— Чего? — вылетело из пухлых Вовкиных губ.
— Гонорар пополам — вот чего! — сказал Богдан: он раньше других понял, что там, в газете, напечатано.
Вовка потянулся за газетой и чуть не свалился в костер. Выпучив глаза и надув щеки, он несколько секунд вглядывался в такие знакомые, его собственные снимки, напечатанные на четвертой странице, потом вскочил и колесом завертелся вокруг костра.
Несколько дней назад Клим высмеял робкого фоторепортера, побоявшегося ходить без провожатого по лагерю, а теперь благодарил его. Не сделав ни одного снимка, репортер отобрал несколько готовых Вовкиных фотографий. И вот они — в газете!