Зеленое окно

  
Олег Николаевич Тихомиров
 
Зелёное окно
   
СТАРИК И ЕГО ВНУЧКА — РУСАЛКА БЕЗ ХВОСТА
 
Трудно сказать, с чего все началось.
С того ли случая, когда я впервые встретил Таню. Или нет, наверное, позже — с того дня, когда я увидел ее на сцене. А может быть, начало всему было намного раньше.
Пожалуй, нужно начинать со старика. Да, конечно, с него.
Старик выходил из своего подъезда почти всегда в одно и то же время и не спеша шел через весь двор к воротам.
На нас, вечно снующих по двору мальчишек, он, казалось, внимания не обращал, и его красивая седая голова никогда в нашу сторону не поворачивалась, словно бы нас не существовало.
Нам было обидно, и мы старались чем-нибудь досадить старику, показать ему, что, как бы он там ни важничал, нам-то на него наплевать. Подумаешь, нашелся какой индюк!
— Загоняла!.. — кричали мы. — Загоняла!..
Старик вначале пропускал это мимо ушей. Видимо, не понимал, что мы кричим ему. Но потом он стал вздрагивать при каждом выкрике, прибавлял шагу, степенная походка его ломалась, а мы, обрадованные этим, еще пуще орали:
— Загоняла!.. Загоняла!..
Однажды старик остановился и сделал шаг в нашу сторону, но мы тут же припустили, и потом уже он не пытался что-либо предпринимать.
Старик этот был особенный.
А может, и не особенный, а самый обыкновенный старикан. Просто мы долго ничего о нем не знали. Знали только, что он работает в театре и живет в пятой квартире. Вечерами окно его комнаты почти всегда было темным, потому что старик не бывал дома и это время. Но иногда, если он не уходил в театр, его окно светилось мягким бледно-зеленым пятном. Вот и все.
Но в театре работали многие из нашего дома. И ребята, что жили в соседних домах, даже звали наш двор «оперным». «Балетным» почему-то не звали, хотя дом наш принадлежал театру, который назывался Уярским областным театром оперы и балета.
Старик не был ни артистом, ни музыкантом, потому что жил тихо и не тревожил никого никакими звуками. Само собой, не плясал он на сцене: не тот возраст. Он мог бы сойти за директора: уж больно у него был солидный вид, когда он отправлялся на работу! Но директор, ясное дело, разъезжал бы на машине, блестящей, как новенькая галоша, а не ходил по утрам в булочную или в гастроном на углу.
Мы знали, что он не освещает сцену, потому что в одиннадцатой квартире на третьем этаже жил осветитель — длинный и сутулый дядя Вася, от которого всегда пахло водкой. И, конечно, старик не проверял билеты, потому что у входа — мы сами видели — всегда стояли женщины. Одна из них, Ивановна, тоже жила в нашем доме.
Что же еще делают в театре?
Как-то у нас зашел об этом разговор. Вернее, начали мы говорить про трубача Силина, который недавно переехал в наш дом и уже всем порядком надоел. Его труба издавала звуки колкие и режущие. Этими звуками он протыкал нас, как шпагой. Обычно вначале шли всякие упражнения, а потом звучало что-то быстрое и ритмичное. Мне даже нравилось. (Лишь спустя некоторое время я узнал от Верки Ряшенцевой, моей соседки, что называется это «Неаполитанской песенкой» из балета «Лебединое озеро» Чайковского.)
Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил:
— А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал.
— Подумаешь, — сказал я, — а когда Силин в театре играет, декорации шатаются.
— Врешь!
Я только плечами пожал:
— Мне уж сколько раз об этом говорили.
— Кто?
— Да говорили вот… люди, — начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю…
Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что.
Диман ни с того ни с сего вдруг сказал:
— А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает.
Но мы подняли Димана на смех.
— Что он, больной, что ли, — сказали мы, — чтобы на старости лет надрываться?
Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь.
Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда?
— Может, воду с бутербродами продает в буфете? — предположил кто-то.
Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами.
В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал.
И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал:
— Ребя, а может, он звонки даст?
Все было прыснули, а потом подумали, прикинула — и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а?
Так мы и решили: старик руководит звонками.
Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож.
Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.
Та-та-та-та-та-та-та…
За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо.
Сами но себе гаммы — полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, — а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, — то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки.
А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару — и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст — закачаешься.
Та-та-та-та…
С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, — сказал я, — музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… — и все. Толку-то!..» — «Помолчи, — сказала мама, — стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, — посоветовала она Веркиной матери. — А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет».
И вот теперь Верка вдруг притихла. Я-то думал, что она сейчас еще пуще затарабанит свое «та-та-та…». Но за стеной ни звука. Странно. Стукнуть еще, что ли? И я стукну:! несколько раз.
За стеной заиграли. Только, уже не гаммы, а что-то очень веселое и озорное. Что же это? Такое звонкое, такое…
Черт побери! Да ведь это же… Ну конечно! За стеной играли всем известную песенку из «Трех поросят»:
 
 
Нам нестрашен
 
Серый волк, серый волк, серый волк…
 
 
Я не ожидал от Нерки такой прыти. Надо же! Придумала ведь. Да еще так здорово наяривает! Я прямо взбесился от злости. Подскочил к стенке и кулаком со всей силы — бум, бум, бум!..
И тогда за стеной торжественно зазвучала другая песня:
 
 
Смело, товарищи, в ногу,
 
Духом окрепнем в борьбе…
 
 
Я даже ушам своим не поверил. Это что же получается? Норка просто смеется надо мной… Ну погоди!
Я выскочил на лестничную площадку и, как тигр, прыгнул к двери Ряшенцовых. На кнопку звонка я нажал с такой силой, будто хотел раздавить его.
Дверь открылась.
— Знаешь что, Ряшка!.. — крикнул и осекся. Передо мной стояла незнакомая девчонка и строго смотрела на меня. Через плечо у нес был перекинут «конский хвостик» — кажется, так называется эта прическа.