Зеленое окно

А потом Петр Сергеевич стал говорить о дяде Васе. По его словам, дядя Вася был человек одаренный, со сложной судьбой. После войны он учился в Москве в художественном училище, но потом тяжело заболел, учебу пришлось бросить. Дядя Вася вернулся в Уярск. Долгое время жил одиноко, потом женился, но через год его жену сбил грузовик. Она пролежала в больнице месяц, но спасти ее не удалось. И дядя Вася опять остался один. Он стал нелюдимым, начал нить. Но в последние годы он как бы очнулся. Поступил на работу в театр, чаще брался за кисть. В театре его ценили. Он был интересным осветителем, много придумывал, изобретал. И пил он теперь меньше. Жизнь как будто налаживалась. И вдруг эта история с немцем. Хорошо еще, что все так кончилось…
Петр Сергеевич посидел с нами еще немного, даже поспорил о футболе, а потом попрощался, ушел.
И вот к вечеру я почувствовал, что мне нужно увидеть дядю Васю. Нужно, и все. Хоть я и не знал зачем.
Я поднялся на четвертый этаж и позвонил.
Долго никто не открывал. «Может, убежать, пока не поздно? Но сегодня дядя Вася дома, сегодня в театре выходной, а потом жди…»
Щелкнул замок, и в двери появился дядя Вася. Рубашка на нем была не застегнута. Лицо мятое, опухшее.
— Вы к кому? — спросил он.
Я понял, что он не узнает меня. Освещение на лестничной площадке было слабое.
— К вам, — сказал я. — Можно?
Он посторонился, и я вошел в коридор. Тут он меня узнал.
— Ты что?
— Так, — проговорил я и посмотрел на стену коридора, где был подвешен за раму чей-то велосипед. «Наверное, соседский», — подумал я.
— Проходи, если «так», — сказал дядя Вася и кивнул на полуоткрытую дверь.
Комната была небольшая, да в ней еще стояли диван, стол с двумя стульями, шкаф и этажерка, набитая книгами. Поэтому в комнате было совсем тесно.
— Садись, я сейчас приду, — сказал дядя Вася и вышел из комнаты.
Куда сесть, я не знал. На столе были остатки ужина — банка с кильками, несколько вареных картофелин, пол-луковицы, почти пустая бутылка водки. Самому сесть за стол было неловко: я же не есть сюда пришел. А на диван тоже не сядешь: на нем валялось сбившееся тонкое одеяло, очевидно, дядя Вася лежал, перед тем как я заявился.
Я перенес стул к окну и сел там. Только теперь я заметил возле шкафа еще одну дверь. Она была приоткрыта, и я лишь мог рассмотреть, что на стене в той комнате висит много картин, а больше ничего не было видно.
Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды.
Вошел дядя Вася.
— Поставил чайник, — сказал он. — Ты ведь еще водку не пьешь?
— Не пью.
— И правильно. Не пей никогда.
Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой.
— Мне можно, — проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. — Насчет меня статья особая вышла.
— Почему? — нелепо спросил я. Он пожал плечами:
— Почему?… Не знаю. И верно — почему? — Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. — А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется.
Я подсел к нему.
— Бери кильки, — предложил он. — Вот хлеб, масло.
— Спасибо, я дома наелся.
— Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь?
— Я не в гости, — проговорил я.
— Не в гости? — Дядя Вася посмотрел на меня. — Тогда выкладывай, в чем дело.
Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить.
Но я так и начал:
— Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… — и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.
— Не будем про него… — сказал он, встал и ушел в коридор.
Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».
— Больше нет, — сказал он, — ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?
— Покрепче, — кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».
Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал:
— Пойду сполосну.
После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто.
Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт.
В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет.
— Моя мастерская, — сказал дядя Вася.
Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната — и тоже мастерская.
И какое-то чувство — необыкновенное и торжественное — внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня.
Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко.
Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой!
У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт.
Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт.
Только я знаю.
Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил…
Я вздрогнул: чего так долго стоять у этой картины, дядя Вася еще что-нибудь подумает. «Что подумает? Ведь он ничего не знает». И все равно я отошел.
Больше я никаких картин не видел. Вернее, я различал на них и дома, и деревья, и людей. Но это так лишь, мелькало как во сне.
Время от времени я бросал короткий взгляд на ту картину — с Таниным окном. Но каждый раз мне казалось, что дядя Вася все видит и все понимает. Я делал шаг в противоположную сторону и уходил дальше от «зеленого окна».
В конце стены мне попалось несколько листов, прикрепленных кнопками. Это были репродукции чьих-то работ. На одну из них, с дорожкой среди желтеющих деревьев, я загляделся. На дорожке одиноко темнела фигура женщины.
Края у листов с репродукциями были обрезаны, и прочитать фамилии художников я не мог.
— Это кто рисовал? — спросил я, показав на листы.
«А вдруг дядя Вася? — появилась радостная мысль. — Ведь не должны же висеть здесь чужие картины!»
— Левитан, — ответил дядя Вася.
И еще он сказал, что репродукции эти так себе, что Левитана отпечатать в типографии нельзя, как и вообще любого художника.
— А зачем же повесили?
— Не знаю. Увидел как-то в книжном магазине, не удержался, вот и купил. Наверное, потребность.
— Какая потребность?
Дядя Вася подошел поближе, посмотрел на листы и сказал:
— Я думаю, у каждого она есть, потребность, — в Левитане, Моцарте, Чехове.
Слова эти запали мне в душу. Возвращаясь домой, я думал: а какая же у меня потребность?
Потребность в Левитане… Я помню, был рисунок в «Родной речи», рисунок нецветной — река, деревья, кажется, березы. Подпись: «Золотая осень», художник Левитан… Нет, как-то не замечал я в себе такой потребности.