Чистый след горностая

— Какой? — Глаза у братишки так и загорелись.
Я посмотрел на Шурку, на его застиранную рубашку, на коротковатые, чуть ниже колен, штаны с одной пуговицей и подумал вслух:
— Костюмчик бы, Шура, надо. Красивый. Такой, как, помнишь, летом у поезда мы видели на одном мальчике.
— Матросский? — сказал Шурка.
— Матросский. Брюки длинные, рубаха с откидным воротником, а на воротнике якоря.
— И на шапке якоря.
— Да, и на ленточках якоря, а посередине золотая надпись: «Герой».
— Настоящая золотая?
— Настоящая золотая.
— Вот хорошо бы! — захлопал в ладоши Шурка, да тут же и добавил: — Только ты, Леня, мне еще книжечку хоть одну подари. Со сказками! Книжек-то в магазине после войны тоже, поди, много будет.
— Подарю, Шура, подарю.
— А мне туфли с пряжками! — потребовала Наталья.
— Тебе туфли с пряжками на длинных каблуках и шляпу с пером.
— Ой, мамочки! С пером! — пискнула тоненьким голоском Наташка, и мы так развеселились, что я едва загнал ребят в спальню. Но они и там все еще перешептывались, о чем-то лопотали, хихикали.
Наконец, слышу, Наталья угомонилась, тихо запосвистывала носом. Она всегда, когда засыпает, тихонько посвистывает, словно мышка.
А Шурка, слышу, все еще не спит, все ворочается.
— Ты что, Шурик, не спишь?
Он шепотом зовет меня:
— Леня, иди-ка сюда.
Я зашел за переборку в полутемную спальню, а он опять:
— Ко мне иди.
Я присел с краешка постели, пригнулся, и Шурка задышал мне прямо в ухо:
— Ты правда мне книжку подаришь?
— Правда.
— Так ведь мне, Леня, не одну книжку надо.
— Сколько же?
— Много. Целую стопу, лучше две. И чтобы все детские и все с картинками. И чтобы толстые-претолстые! А то у меня один «Колобок», да и та тоненькая. Перелистаешь — и жалко.
— Чего жалко?
— Что сказка кончилась. Ты, Леня, вот что, — заторопился Шурка и даже обхватил меня горячей рукой, чтобы я не ушел. — Если у тебя, Леня, денег не хватит, то костюм не покупай. В штанах я и в этих прохожу, а деньги мы все потратим на книжки. Ладно?
— Идет, — сказал я. — Ты давай спи и не думай об этом. Денег у нас хватит и на костюм, и на книги. Ведь я трактористом буду, а трактористы, знаешь, сколько зарабатывают? Да и папа к тому времени вернется. Ох, и заживем тогда!
— Как в сказке? Будем жить, поживать да добра наживать?
— Точно!
— И Наташке шляпу с пером купим? — вспомнил и опять засмеялся Шурка.
— Купим, купим. Ты спи.
Хорошо мне было в этот поздний вечер, а вернее — в ночь. И хотя я наработался за день крепко, да и после встречи на дороге, наверное, сдал не одну норму ГТО и по бегу и по прыжкам, а все равно, скажи мне кто-нибудь сейчас: «Пошли, Ленька, землю копать, камни ворочать!» — я бы пошел не задумываясь. Настроение у меня было такое, что я не знал, куда его девать.
И это все из-за того, что Тоня приходила к нам и придумала для меня праздник. А может, дело совсем не в празднике, а в чем-то совсем другом.
Конечно, если бы с кем-нибудь сейчас поделиться, хотя бы, например, с Юркой, то он бы наверняка окинул меня презрительным взглядом и наверняка бы сказал: «Ну, ясно! Влюбился». Но «влюбился» — не то слово. Совсем не то. Да и вообще это слово мне не нравится. Как услышу его, так сразу мне видятся хихикающие в классе по углам девчонки, видятся дурацкие записочки, которые эти девчонки суют друг другу во время уроков. Суют и делают вид, что им ужасно страшно, как бы эту записочку не перехватили мальчишки.
А из таких девчонок мне чаще всего представляется Фима-Серафима Сиротина. Вот кого, несмотря на фамилию, сиротой не назовешь! Ростом Серафима больше любой учительницы, глаза всегда удивленные, навыкате, губы держит бантиком, и раскрывает она их только для того, чтобы сказать басом:
— Ой, девочки, какую я историю слышала… Про лю-бо-оовь!
Помню, еще в шестом классе, когда «Тараса Бульбу» проходили, она отличилась. Учительница вызвала Серафиму, спрашивает:
— Скажи, Сиротина, кто был Тарас и в чем видел смысл своей жизни?
А Серафима стоит над партой, как коломенская верста, глазами хлопает и ни гугу.
Тогда учительница опять спрашивает:
— Так расскажи нам хоть вкратце, о чем книга. Что в ней больше всего тебе понравилось?
И тут Серафима выдала басом:
— Про лю-бо-оовь!
Мы все так и грохнули. Это «Бульба»-то про любовь? Ну и Фима! Ну и чадушко! Век другую такую Серафиму искать — нигде не найдешь.
Ну так вот, этой самой Серафиме вдруг ни с того, ни с сего приглянулся не кто-нибудь другой, а именно я. Правда, записочек она мне никаких не присылала, зато подсунула свой самодельный альбом. Каждая страница альбома была разукрашена собственноручными Фимиными рисунками, он весь топорщился от приклеенных картошкой открыток. И на всех рисунках, на всех открытках в альбоме все целовались. Целовались цветы, голуби, розовые кошки, кудрявые собачки, целовались прилизанные фотографические женихи и невесты. Стишки в альбоме были тоже все на один лад:
 
 
Дарю тебе собачку,
 
Прошу ее не бить,
 
Она тебя научит,
 
Как мальчиков любить!
 
 
На одной странице Серафима загнула уголок и на нем написала: «Секрет». Я уголок, конечно, разогнул и увидел там нарисованное сердце, а внутри сердца аккуратненько написано: «Леня».
Я страшно разозлился, страницу из альбома выдрал с клочьями, а потом взял красный карандаш и прошелся по самому первому стишку в альбоме. Стишок был вот какой:
 
 
Фима — роза,
 
Фима — цвэт.
 
Фима — розовый букет.
 
 
Там прямо так и было написано: «цвэт». Ну, а я, чтобы уж все получилось в Серафимином духе, взял да в слове «букет» букву «е» переправил на букву «э». Вышло: «Фима — роза, Фима — цвэт, Фима — розовый букэт». Исправленное я по-учительски дважды подчеркнул, внизу вывел основную Серафимину отметку «оч. плохо» и засунул альбом во время перемены хозяйке в парту.
Серафима альбом вынула, раскрыла, посмотрела: потом стала красной, потом зеленой, потом опять красной, а затем шагнула ко мне — да как при всех треснет меня этим альбомищем по макушке, аж звон пошел! На том сразу все и кончилось. С тех пор она в мою сторону даже не смотрела. Не смотрела до той поры, пока не выдался случай отомстить. Я думаю, с велосипедом-то Женькиным она нас тогда специально подкузьмила.
А вот для Тони я и сам был готов сочинять стихи. Но сочинять я не умел. Правда, во мне что-то такое пело и звенело в этот вечер, во мне словно бы звучала какая-то ласковая песенка, но когда я взялся за перо, попробовал эту песенку записать, то получилась одна сплошная чепуха. Сколько я ни бился, из-под пера выходили только такие вот невразумительные выкрики:
 
 
О Тоня!
 
Ах, Тоня!
 
Эх, Тоня!
 
 
Не хватало еще написать «Ух, Тоня!», тогда совсем бы получилось, будто я колю дрова и приговариваю: «Эх! Ах! Ух!»
Я и в самом деле измучился так, словно переколол поленницу. Да что там поленницу — клапаны шлифовать в мастерской и то было легче, чем писать стихи. Я и по комнате из угла в угол ходил; я и на кухню за холодной водой раз двадцать сбегал; я и затылок скреб, а дело как застопорилось на этих несчастных «Ах! Эх!» — так дальше и не двигалось.
И вдруг меня осенило. Из-под моего пера на бумагу легко и сразу легли такие вот строки:
 
 
Развернись, гармоника, по столику!
 
Я тебя высоко подниму!
 
Выходила тоненькая, тоненькая
 
— Тоней называлась потому…