Олимпийские тигры

 
Валерий Владимирович Медведев
Рисунки С. Калачева.
1
Было без пятнадцати семь. Влажный тихий ветер дул с моря. Пахло водорослями, прохладным песком и флоксами. Мягко шумели листья старого платана в углу за гаражами. Остап и Женька сидели на скамейке, никем еще не занятой в такой ранний час, в пустом пока дворе. Женька ел апельсин и смотрел, как сиамская кошка Лены Гуляевой, самая красивая кошка самой красивой девочки во дворе, зачем-то ходит по перилам балкона да еще при этом лижет свой бок. Должно быть, Женьке хотелось, чтобы она упала, и он тогда на деле убедился бы, что кошки не разбиваются. Остап не спускал глаз с балкона Ларионовых.
Без семи семь тонкая штора на дверях балкона остро вздулась, как палатка, снова повисла, отлетела в сторону. Сначала показался бамбуковый шест, потом сам Гена Ларионов, белоголовый, загорелый, в роскошной белой майке с тигром на груди, оскалившим розовую пасть. Гена такой человек, единственный, конечно, человек в городе, который почти никогда не выходит из дверей. Он просто спускает с балкона шест и соскальзывает по нему вниз. Гоп-ля! Он на земле. Что ему стоит? Ничего не стоит — потому что он лучший прыгун во дворе (с шестом!). Лучший прыгун на школьной спортплощадке (без шеста!). А может быть, лучший прыгун в городе среди мальчишек! (И с шестом и без шеста!)
Размахивая авоськой, в которой лежал кошелек, Гена шагал в магазин. Каждое утро в это время он ходил в магазин за хлебом и кефиром. Теперь нужно было пристроиться к нему поближе и как-нибудь обратить на себя внимание. Вчера Остапа и Женьку прогнали со спортплощадки и не разрешили прыгать. Только Гена Ларионов мог исправить бедственное положение — и Остап и Женька больше всего на свете хотели научиться прыгать так же, как он.
Можно, конечно, было просто сказать: здравствуй, Гена! Но из этого, конечно, ничего бы не вышло. Он бы сказал: здравствуйте, бычки — и пошел бы дальше, не обращая на них внимания. Не обратил же он внимание вчера на то, как их выгоняли! Его надо было заинтересовать. А чтобы Женька-растяпа не помешал и не ляпнул что-нибудь очень уж глупое, Остап немедленно купил ему за воротами эскимо на палочке. Шоколадное. Женька, едва не наступая на пятки Гене, принялся с аппетитом его уплетать.
— Ну, как тебе понравился фильм «Черная гора»? — громко спросил брата Остап.
— Угу, — сказал Женька.
— Я тебя спрашиваю всерьез, ты и отвечай всерьез…
— Черная гора — плохой слон, — сказал Женька. — Он плохой, потому что убил своего сына.
Геннадий шел, постукивая шестом, и не обращал на них внимания.
— Эх, ты! — еще громче сказал Остап. — Ты ничего не понимаешь! Он не сына убил… он убил…
Никак не придумывалось, что же именно слон убил. Наконец, Остап завопил с облегчением:
— Он убил в нем… гадость!
Женька чуть не подавился. И, кажется, наконец проснулся по-настоящему.
— Какую еще гадость?
— Ну… эту… болезнь же! Сумасшествие! Сын же его сошел с ума.
— Он не сошел с ума, — убежденно сказал Женька, обсасывая палочку. — Купи мне, пожалуйста, еще. Он был дикий… Вот. Вообще в кино показывают ерунду. Вот, например, я видел… честное слово… эти рыцари, когда писали письма, потом брали перечницу и посыпали письма перцем. Скажи, зачем посыпать письма перцем? Чтобы потом другие чихали?
Остап открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь умное о промокашках, которые тогда еще не придумали. Но вдруг расхохотался Гена. Он расхохотался так, как будто с самого начала весь их разговор слышал и просто из деликатности делал вид, что не слышит. А тут не выдержал.
— Ну, даете! — сказал он. — Привет, бычки! Куда это в такую рань?
— Гуляем, — солидно сказал Остап. Сердце его переполнял восторг.
Они как раз подошли к магазину. Гена поставил свой шест возле витрины.
— Можно, мы покараулим? — робко спросил Остап.
— Да, покараулим… — сказал Женька, косясь на мороженщицу. У нее на лотке рядом с разной мелочью лежал в большой пестрой пачке сливочный пломбир.
— Ну, что же… — великодушно согласился Гена, — караульте, раз вам охота… — и исчез в дверях.
За мутным стеклом, похожие на снегурочек, расхаживали за голубыми прилавками продавщицы. Остап с восхищением смотрел, как Гена в своей прекрасной майке выбивал чек. Он с блаженством ощущал ладонями гладкую поверхность шеста. Он уже представлял себе, как бежит по дорожке сам, как отталкивается — сам, как летит, летит — сам! И приземляется, словно космонавт в невесомости, угловато, но точно.
— Купи пломбир… — заныл Женька.
— Мы копили на кино…
— Купи пломбир!
Остап тихонько пнул брата. Женька опомнился — из магазина выходил Гена.
— Можно, мы шест немножко понесем? — краснея, спросил Остап.
У Гены было отличное настроение.
— Ну, несите… чудаки…
По улице шли три Человека. Один высоконький и тонкий, легкий и сильный в своей прекрасной майке с ревущим тигром на груди. А за ним — два мальчишки ему по плечо. Со счастливыми лицами они оба с разных сторон держали шест, как штандарт. Милиционер посмотрел на них и улыбнулся. Какая-то девчонка с рыжей косичкой открыла рот и перестала прыгать через скакалку.
Утро было солнечным и не предвещало тревог.
2
Мама уронила пудренницу. Пудренница упала набок и закатилась под штору. Этого не заметили ни мама, ни Надя. Мама считала плохой приметой что-либо ронять. Особенно с утра. Это значило, по ее понятию, что день будет неудачным. ^Мама верила в приметы. Возможно, поэтому ее старший сын Леонид стал психотерапевтом — из чувства противоречия, которое он чувствовал почти с пеленок. А Надя, младшая ее дочь, пошла еще дальше — она была намерена в будущем стать крупным врачом-психиатром.
— Все… — горько сказала мама, — все… сегодня я либо не успею сдать квартальный отчет, либо в нем будет ошибка. Только бы не случилось, боже упаси, чего-нибудь с Леонидом в командировке. Вот чего я боюсь.
Она стала искать пудренницу, но пудренница как будто спряталась.
— Надя, — убито сказала мама, — помоги же найти! Ничего не успеваю, а тут еще…
— Вот она! — воскликнула Надя.
— И обе они остановились у окна. Мама с пудренницей и пуховкой в руках, а Надя просто так.
— Ты с утра свари суп… — сказала мама.
— У нас же тренировка! А потом сегодня наши спортсмены улетают на олимпиаду, и я сейчас поеду в порт… аэро…
— Господи… — сказала мама, махнув рукой.
Двор оживал. Бабушка Антона Филимонова вывела прогуливать сеттера по кличке Казбек. Он носился, тряся ушами. Наде казалось, что они при этом брякают. Толстый сердитый сосед из первой квартиры Иван Иванович вывел из гаража свою новенькую, последней марки «Волгу» — она была черная и невероятно блестела.
— Нет, ты посмотри… — Мамина рука повисла в воздухе, между носом и зеркальцем. — Ты только посмотри…
Во двор входили Гена и его шестоносцы.
— С таких-то лет! Ведь он может просто зазнаться!
— Зазнаться? — озадаченно спросила Надя.
— Еще бы! С чего это вы вчера, например, вздумали хором кричать под его балконом — Ларионов, Ларионов!
— Но, мамочка, мы же просто так… ну, шутя…
— Вы, может быть, и шутя, — ответила мама, одевая туфли, — а он, может быть, и всерьез…
— Это тебе все Леонид наговорил, — сказала было Надя, но мама уже захлопнула дверь, каблуки ее уже стучали по лестнице.
А Надя бросилась к книжному шкафу. Там в зелёных, коричневых, серых папках, пронумерованных, как в суде, туго связаны были суровыми тесемками сотни судеб зазнавшихся спортсменов. Кто? Как? Почему?..
— Нашла! — вскричала Надя, вытягивая одну из папок и ощущая легкую дрожь в пальцах. — Кажется, нашла! И придумала! Для того чтобы Ларионов Геннадий не зазнавался, надо чтоб он зазнался!!!
Ничего не подозревающий Гена белозубо улыбнулся Антону Филимонову, своему другу, который делал на балконе вдох-выдох. И, оттолкнувшись шестом, приземлился на своем балконе вместе с авоськой. Остап и Женька, задрав головы, восхищенно смотрели вверх.