Скворечник, в котором не жили скворцы

Или потому, что она такая красивая, или еще почему — не знаю, но мне вдруг опять стало себя жалко.
— Мне с Сережкой поговорить надо. Он тебе все потом расскажет, — пробубнил я и отвернулся.
— Ну ладно, — сказала Галя. — Секрет есть секрет. Только ты не расстраивайся. Все будет хорошо.
Недаром мне себя стало жалко. Вот меня уже и другие люди жалеют.
Галя помахала Сережке рукой. Она как-то очень красиво помахала рукой. Наверно, ее в балетной школе научили. Она пошла вперед. Мы отстали.
— Что-нибудь срочное? — спросил Сережка.
— Да. Очень срочное и очень секретное.
— Долгий разговор?
— Долгий.
— Тогда пойдем ко мне, все подробно расскажешь. Мать нам мешать не будет.
Мать Сережки, тетя Клава, широколицая, незаметная, всегда молчаливая женщина.
— Здравствуйте, ребятки, — сказала она, отворив дверь. — Проходите, сейчас ужинать дам.
Сережка долго мылся. Мать возилась на кухне. Я сидел один, и мне захотелось есть. Сегодня такой день, что я и обедаю и ужинаю в гостях. Пообедал у Кириакисов и поругался с хозяевами. Не хватает только, чтобы я после ужина поругался с Сережкой.
Мы ели с Сережкой из одной сковородки. Картошка была поджарена на постном масле и заправлена луком. Запивали мы картошку сладким чаем. Тетя Клава не ела с нами. Она сидела, подперев голову кулаками, и смотрела на сына. За весь ужин она сказала только, что целый день простояла в очереди за мясом, но мяса ей не хватило.
— Война, мама, — ответил Сережка, будто мать сама этого не знала.
Когда сковородка опустела и чай был допит, Сережка посмотрел на меня и сказал матери:
— Нам с Крыловым поговорить надо. Вы извините, мама.
У них так в семье принято. Сережка и отца и мать называл на «вы».
Мы остались вдвоем, я долго не знал, как начать.
— Ну, — поторопил Сережка, — какие у тебя секреты?
— Я к тебе как к старшему товарищу, как к комсомольцу, — начал я строгим голосом. — Это вопрос-государственный. Только выслушай меня внимательно.
Сначала я рассказал про то, как у Кириакиса горела дача, и про то, что Андрей Глебович был совершенно спокоен. Будто это не его дача горит. Я честно признался, что тогда ничего не заподозрил. Просто подумал: вот какой спокойный человек! Я совершенно упустил из виду, что у него бабушка чистокровная немка, урожденная Штеккер.
Сережка нахмурился.
— Я понимаю, — сказал я, чтобы он не обиделся, — ты дружишь с Галей. Но ведь дочь за отца не отвечает.
— Давай, давай, — кивнул Сережка, — я слушаю.
Я сказал, что на мысль о симпатиях Кириакиса к немцам меня натолкнул Петын и, если бы не он, я до сих пор ходил бы развесив уши на просушку. Потом я вспомнил, как мы спорили с Андреем Глебовичем про Левшу, который подковал блоху, и что не зря ему не нравится этот замечательный рассказ. Наконец дошла очередь до сегодняшнего дня. Я рассказал, как он восторгался немецкой светомаскировочной фарой, как танцевал вокруг примуса, как восхвалял немецкий бидон под названием канистра.
— И главное, — дрожащим голосом закончил я, — он сказал: молодцы.
— Как он точно сказал? — спросил Сергей.
Я постарался вспомнить точно и повторил слова Андрея Глебовича:
— Он сказал, что немцы — молодцы. Понимаешь, Сережка, ведь он работает на очень важном заводе, а говорит, что немцы — молодцы. «Они в этом деле молодцы».
— В каком? — очень строго спросил Сергей.
— Нет, он сказал: «Они по этой части молодцы».
— По какой? — настаивал Сергей, и мне не понравилось, что он так настаивает на мелочах.
— По части изобретений, — сказал я.
— А ты как думаешь?
Я молчал, потому что никогда про это не думал.
— Ты думаешь — они дураки?
— Они хитрые. А он их восхвалял.
— Так, — сказал Сережка. — Значит, они в технике довольно хитрые. Можно даже сказать, что у них есть отдельные достижения. Так?
— Так, — искренне согласился я.
— А раз так, значит, то, что он хвалил их достижения и говорил о необходимости перенимать у них лучшее, не значит, что он их восхвалял. Так?
Теперь я не согласился:
— Если бы ты видел, как он вертел эту канистру перед моим носом!..
— А как ты вертел передо мной немецким погоном? — перебил меня Сережка. — И ведь ты выменял немецкий погон на нашу советскую авторучку.
Такой подлости я от Сережки не ожидал.
Одно дело я, другое дело Кириакис. Неужели я и с Сережкой поругаюсь сегодня?!
— Сравнил! — сказал я. — Ты же меня знаешь!
Сережка как-то странно на меня посмотрел:
— Знаю. Допустим, что знаю. А ты Андрея Глебовича знаешь?
— Знаю, — сказал я.
— Ну вот! — чему-то обрадовался Сережка. — Ты знаешь Андрея Глебовича и подозреваешь его. Я знаю тебя и подозреваю тебя. Шурка знает меня и будет меня подозревать.
— Конечно, — сказал я, — мы должны зорко следить друг за другом.
— Так прямо и следить?
— А что же, — сказал я, — следить!
— Ну, следи, — сказал Сережка, — следи. Может, из тебя Шерлок Холмс вырастет.
Я обиделся. Пришел поговорить с ним как с комсомольцем, а он мне про Шерлока Холмса.
— Беспечный ты, Сережка, — сказал я. — Вот возьми д'Артаньяна. Что было бы, если бы он поверил миледи?
Сережка почему-то засмеялся и спросил меня:
— Ты с Кириакисом в бане был?
— Нет, — ответил я. — У нас ванная работает. А что?
— А я был, — сказал Сережка. — И я заметил, что у него на плече никакой лилии нет.
— Большой ты, а дурак, — сказал я.
Если бы не разница в возрасте, честное слово, я бы поругался с Сережкой. Или он со мной. Лилии ему нужны! И все из-за Гали. Если бы не его дружба с Галей, он был бы бдительней.
Я вышел из подвала, и ноги сами понесли меня к Петыну. У него было весело. Петын сидел на койке в расстегнутой гимнастерке, без ремня. На коленях у него лежала гитара с голубым бантом. На столе — бутылка водки, прямо на клеенке — груда килек и огурцы.
Шурка Назаров сидел на полу и с восхищением смотрел на Петына и на его гостя. В гостях у Петына сегодня был Толик-Ручка. Я этого Толика видел раньше, когда Петын еще не бросил воровать. Толик был худой блондин с острым носом. Он сидел на единственном венском стуле и держал в руке граненый стакан, как бы ожидая, что Петын нальет ему водки. Видимо, одну бутылку они уже распили — она валялась под столом.
— Так вот, Толик, — продолжал Петын рассказ, прерванный моим приходом, — и вижу я, что фриц… — тут он поднял на меня глаза, — и вижу я, что фриц целится прямо в моего командира. А командир у нас был замечательный человек. Хотел я предупредить командира, крикнуть ему «Ложись!», да чувствую — не успею. Тогда я кинулся вперед и заслонил командира собственной грудью… Так я эту пулю и получил. Командир бросился ко мне, чтоб поднять, значит, а снайпер второй выстрел дал — и наповал его!
— Из винтовки или из автомата? — спросил я.
— Из винтовки, — сказал мне Шурка. — Снайперы из автоматов не стреляют.
— А с поля боя вынесла меня санитарка. Тамарочка. Пела она хорошо. — Петын взял на гитаре несколько аккордов и запел:
Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь.
Веселья час и боль разлуки
Готов делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки
И в дальний путь на долгие года…
Мне всегда нравилось, когда Петын пел.
— Петын, — сказал я, — у Кириакиса патефон есть и пластинки Вадима Козина, так ты поешь лучше, чем Козин.