Крепостные королевны
Дуня, скосив глаза на стеклышко в возке, тоже подумала: закат всегда полыхает заревом перед сильным ветром. Так старики-ведуны толкуют, а им лучше знать.
Тучу, которая была видна через стеклышко на крохотном кусочке неба, ровно бы кто ножом разрезал. И сквозь эту прорезь алела кровянистая полоса заката.
Дуня задремала. Укачало ее. Сквозь дрему ей чудилась музыка — томительная, нудная. Одна нота тянулась то громче, то тише. И казалось ей, что эта нота беспросветно сизая, как зимнее небо перед метелью.
Проснулась она оттого, что их возок остановился. Услыхала голоса, скрип снега под ногами. Знакомый голос кучера Ильи объяснял:
— Чьи? Да барина Урасова мы. Пуховские…
А другой голос, сердитый, раздраженный, спрашивал:
— Какого еще Урасова? Из какого там Пухова?
Дуня подивилась: да как же так — не знать барина Федора Федоровича Урасова! Да возможно ли сие?
Тут появился Григорий Потапович Басов, вылез из вторых саней. Стал растолковывать: и кто они, и зачем прибыли в Кусково.
— Ладно, — сказал здешний человек. — Пойду к Вороблевскому. Он должен знать.
И ушел. А Верка сказала:
— Вот бы поглядеть на здешние места… Интересно.
— А чего интересного? — спросила Дуня.
— Да про Кусково говорят, что тут такие диковины, каких нигде более не сыщешь…
— Ну-у? — удивилась Дуня и принялась дышать на стеклышко, покрытое толстым слоем инея. Хорошенько поскребла иней ногтем, попристальнее глянула, но увидела только фонарь, который висел на длинном шесте. Фонарь был похож на те, которые висели и возле их Пуховского театра. Фонарь как фонарь, ничего примечательного. Только сильно этот фонарь раскачивал ветер, и по стене дома от него ходили летучие тени. А кругом было уж очень темно, ни зги не видно. Какие там чудеса разглядывать!
Но был бы сейчас даже день, вряд ли удалось Дуне что-нибудь увидеть в Кусковском парке. Все было под снегом. И знаменитые кусковские пруды, по берегу которых летом расхаживали розовые фламинго, павлины с пестрыми хвостами и черные лебеди. И птичник с золоченым ястребом на верхушке. И оранжереи с лавровыми и померанцевыми деревьями. Итальянский домик, где собраны были драгоценные картины старых мастеров, голландский домик, весь в пестрых изразцах, грот морского бога Посейдона, украшенный перламутровыми раковинами, и все остальные чудеса, какими полным-полно было поместье Шереметева — все сейчас было закрыто, заколочено, убрано до лета. Только большой дом сиял огнями — там пировали графские гости и сам граф.
Возле театра неярко горели фонари. Ветер их раскачивал, и в лучах этого неяркого света вихрем носились тучи снега.
Видно, закат не обманул — началась метель…
Глава четвертая
В театре
Наконец снова послышались голоса. Басов спросил:
— Ну? Узнал? Куда нам?
Тот, который ходил узнавать, ответил:
— Вороблевский приказал, чтобы на верхнюю галерейку…
Люди Урасова нехотя, один за другим, стали вылезать из саней. Восемь девушек и примерно столько же парней.
А метель уже разбушевалась в полную силу. Ветер гнал тучами снег, то вздымая его ввысь, то завихряя понизу крутыми воронками.
Дуня, шагнув из возка наружу, попала словно в снежный круговорот. Вмиг ей залепило все лицо колючими, цепкими снежинками. Утерлась и стала искать глазами среди приехавших Петрушу Белова. А он стоял тут же. Ее поджидал. Дорогой, видно, шибко замерз: ногами притопывал и колотил рука об руку. Как не замерзнуть в такую метель? Одежонка-то на нем жиденькая, на рыбьем меху.
Увидев Дуню, шепнул ей:
— Не озябла?
— Нет, ничего. Ты-то как?
О себе Петруша ничего не сказал, с беспокойством спросил про сестру: не шибко ли кашляла Фрося, пока ехали?
— Шибко кашляла, — прошептала Дуня. — Ой, шибко… Петруша понурился и отошел.
Поодаль, рядом с Басовым, стоял и Антон Тарасович. Этот был на себя не похож. Поверх заячьего тулупчика накрутил на плечи какую-то шаль. Тоже, видно, промерз до костей.
Повели их в театр, но только не через парадный ход, возле которого раскачивались на цепях большие восьмигранные фонари, а по боковой лестнице — темной, крутой и узкой. Девушкам было приказано идти на левую галерейку, а мужчин-актеров вместе с Басовым послали на правую сторону. Так уж было заведено в Кускове: актеры и актерки не могли находиться в одном помещении. Разрешалось им быть вместе лишь на репетициях или на сцене во время спектаклей.
Уходя на правую сторону с пуховскими актерами, Басов строго и внушительно сказал девушкам:
— Чтобы все было чинно-благородно, а то… — и погрозил им большим заскорузлым кулаком.
Девушки гуськом стали подниматься по крутым узким ступеням. Кто-то из здешних, в ливрее, на которой поблескивали золотые галуны, шел впереди и светил им. Он высоко над головой поднимал тяжелый канделябр с одной горевшей свечой.
Поднявшись с девушками на висячую галерейку, чуть ли не под самым потолком, лакей в ливрее сказал наставительно:
— Скамейку видите? Вот и садитесь. Соберутся господа, их сиятельство граф подаст ручкой знак, тут все и начнется. Понятно?
— Дуракам, может, сего и не уразуметь, а мы, слава тебе господи, дурами не родились! — бойко отчеканила в ответ Надежда Воробьева.
— Ишь ты дерзкая, — заметил здешний, кусковский, и поднес канделябр со свечой к самому лицу Надежды.
— Да уж какая есть! — снова с бойкостью отрезала ему Надежда.
Когда лакей с золотыми галунами ушел с галерейки, он и свечу унес. Девушки остались в темноте. После огонька, хоть и слабенького, все будто разом ослепли: ничего не видно. Да разве в такой тьме сыщешь скамью-то?
Однако, шушукаясь, посмеиваясь и толкаясь, скинули с себя шубейки и ощупью кое-как расселись рядком, тесно прижавшись друг к дружке.
Вышло так, что Дуню запихнули в самый угол галерейки. И как Дуня ни старалась придвинуться вплотную к резным перильцам, идущим по краю, никак этого ей не удавалось сделать. К тому же была она загорожена от всего какой-то тяжелой драпировкой, висевшей справа. Да и на скамье ей достался самый кончик. Того и гляди, соскользнешь и сковырнешься на пол. Пришлось встать на ноги.
Но когда ее глаза привыкли к темноте, когда она немного огляделась, то заметила внизу, чуть наискось от себя, полосу неяркого света. А приглядевшись, поняла, что сцена находится прямо перед ее глазами, что полоска света пробивается именно из-под опущенного занавеса, стало быть, ничто не помешает ей увидеть спектакль.
А что стоять придется? Подумаешь! Авось ноги-то не отвалятся.
Да, сцепа была прямо перед нею, прямо перед ее глазами. И оттуда, приглушенные занавесом, доносились голоса: то громкие, повелительные, то смиренные и робкие. Доносились оттуда и разные другие звуки — какой-то стук, какой-то звон, и шелест дождя, и раскаты грома…
Видно, там, за тяжелым спущенным занавесом, шли последние приготовления.
Вдруг Верка чуть ли не на весь зал громко зашептала:
— Господа, господа идут… Ой, девки, гляньте, явилися! Надежда Воробьева поскорее рот ей ладонью закрыла:
— Тише ты! Не срамись, дуреха… Какие господа? Лакеи это. Станут тебе господа канделябры тащить. Как же!
— Батюшки, — не унималась Верка, — да сколько же их? Лакеев-то? Почитай, десяток, не меньше… А наряжены-то, ай-яй-яй!
Она отчаянно закрутила головой и вся перегнулась через перильца галерейки. Остальные девчонки, тоже свесив головы, стали смотреть вниз, как бы чего не пропустить, не всякий день такое увидишь! Дуня изо всех сил вытянула шею. Хотя фестоны висевших драпировок ей мешали, но кое-чего ей разглядеть удалось. Из многих графских слуг, вошедших в зал, чтобы засветить люстры, она увидела одного, который нес большой позолоченный канделябр с зажженными свечами. Одет он был во все голубое. И камзол голубой, серебром расшитый. И короткие штаны, тоже голубые. А чулки белые, а на туфлях пряжки, а парик напудренный, с буклями и косицей. Надо же… Не всякому барину дано так разодеться!