Я иду искать

— Так в чём дело, друг мой! — сказал бровастый старик. — Имеется такая форма обслуживания населения, как пункты проката. Мы можем взять там напрокат увеличитель, и таким образом ваша фотография и равным образом память получат подтверждение.
— Да нет, — сказал Форген-Морген. — В прокате любительские увеличители, а мне нужен большой — профессиональный. Вот есть такие сейчас, мне говорили, «Крокусы», но они стоят уйму денег… Перед самой войной мой сын и Даша — так звали мою жену — накопили денег и купили прекрасный дорогой увеличитель и спрятали от меня… Чтобы подарить ко дню рождения. Но у нас была небольшая комната, и спрятать большой увеличитель было очень сложно. Я его сразу нашёл и даже рассмотрел, но делал вид, что ничего не знаю… Мы все делали вид, что ничего не знаем, чтобы был сюрприз… — Форген-Морген замигал, заулыбался и сразу сник. — Так они мне его подарить и не успели…
* * *
— Если бы у меня было много денег, — сказала Ленка, когда мы шли обратно, — я бы обязательно подарила ему самый дорогой и самый лучший в мире увеличитель. Вот я окончу школу — пойду работать, заработаю кучу денег и куплю ему увеличитель.
«Он до того времени не доживёт», — подумал я. Вот ведь как часто бывает, и я представил, как Ленка везёт Форгену-Моргену увеличитель, а ей тот бровастый говорит: «Ах, медлительные люди, вы немножко опоздали». Он читал эти стихи, когда провожал нас до ворот.
— Костя! — сказала Эмлемба. — А вдруг, действительно, это Иванов?
— Да брось ты! У нас же документ есть, что он убит и похоронен.
— Разве не бывает ошибок? Думали, что он убит, а он только ранен.
— Знаешь что! — сказал я. — Я этот альбом с фотографией одному человеку покажу. Но вообще-то, Форген-Морген может всё перепутать!
— Но он же помнит!
— Да ничего он не помнит. Он в прошлый раз Иванова Васильевым называл! Знаешь, он за войну сколько снял танкистов?
— Давай! — сказала Ленка, прижимая к груди альбом. — Давай переснимем эту фотографию и напишем в Польшу.
— Ха! — сказал я. — Куда писать-то?
— В Гданьск!
— На деревню дедушке… Нужно точно адрес знать.
— А мы узнаем! Пошли в редакцию! К Георгию Алексеевичу…
Только мне этого ещё не хватало! Не могу же я к нему явиться с бухты-барахты! Явился не запылился! Конечно, он человек воспитанный, не скажет: «Вали отсюда, нам такие обманщики ни к чему». Он просто не станет обращать на меня внимания, как будто я шкаф или стол.
Можно, конечно, сразу с порога закричать: «Извините-простите! Признаю свои ошибки! Всё осознал, всё понял!» Между прочим, совсем недавно я так бы и поступил. Смотрел бы честными глазами, помаргивал. Ну и что бы он мне сделал? А вот теперь я почему-то так не могу.
Мне теперь, как я что-нибудь дурное сделать хочу, сразу танкисты вспоминаются. Мне кажется: вот я вру, а они ползут по болоту под обстрелом, сейчас Мироненко вскочит — и та-та-та-та… И он упадёт лицом в воду. Или Иванов ножовкой раненому ступню отпиливает…
Я как представлю себе избушку лесника, и свет лампы керосиновой, и ножовку эту страшную, так мне все мои обиды и всякие неприятности пустяками кажутся…
Не могу с Георгием Алексеевичем я встретиться. У него глаза особенные — «траурные»…
 
Глава двадцать третья
ПУСТЬ СЛУЧИТСЯ ЧУДО!
Не успели мы приехать в наш район, как Ленка подскочила к первому попавшемуся автомату и стала крутить диск телефона. Я сначала подумал, что она домой звонит, потому что уже поздно — седьмой час, но слышу, она кричит:
— Георгий Алексеевич! Это я — Лена Пантелеева! Да!
Я ей страшные глаза делаю и руками машу: мол, нет меня, — но ей хоть бы что.
— Мы тут с Костей Макаровым стоим недалеко от редакции… Можно, мы придём? Вот, он тебе трубку велит передать!.. — И мне трубку суёт — прямо всё ухо мне отдавила.
— Костя! — слышу я голос. — Здравствуй, во-первых!
— Здрасте… — говорю я не своим голосом.
— У тебя сорок копеек есть? — спрашивает Георгий Алексеевич.
— Не знаю, есть! Сейчас посмотрю…
«Зачем ему сорок копеек понадобились?» — думаю я. А сам радуюсь, потому что он со мной так разговаривает, будто мы с ним вчера расстались и ничего не произошло.
— Есть сорок копеек!
— У меня к вам просьба. Зайдите в булочную и купите цыбик чаю…
— Чего такое «цыбик»? — шепчет Эмлемба. Она тут же, в автомате, торчит, с другой стороны трубку слушает.
— Пачку чаю, — говорит Георгий Алексеевич, — за тридцать восемь копеек — мне из редакции выходить не хочется, а у меня вся заварка кончилась… Я тебе деньги отдам. И давайте скорее приходите — у меня для вас новости.
Только теперь, в Доме прессы, я понял, как мне его не хватало, как не хватало старых газет, тишины библиотеки и ожидания, что вот-вот произойдёт чудо и я найду Сергея Иванова…
— Ну, дорогие мои! — говорит, снимая с нас пальто, Георгий Алексеевич. — Что у вас, рассказывайте, а потом я расскажу, что у меня!
Пока мы рассказываем про Форген-Моргена, Георгий Алексеевич внимательно рассматривает фото в альбоме своими «траурными» глазами.
— Да! — говорит он. — Повторяю себе всю жизнь, что чудес не бывает, но всю жизнь чуда жду! И знаете, что самое интересное: происходят чудеса! Ну-ка! — И он достаёт из шкафа жестяную кружку.
Ну как будто угадал, что мне очень хотелось чай из неё попить. Снова обжечься о её алюминиевые края, окунуть лицо в горячий пар крепкого чая…
— Вот ведь какая цепочка получается, — говорит Георгий Алексеевич. — Ну, а давайте — в порядке бреда, так сказать, — предположим, что Иванов не погиб, а действительно каким-то образом попал в польскую Народно-освободительную армию…
— Но ведь у нас же копия извещения есть!
— Извещение не фокус! Танк сгорел? Сгорел! Иванов в расположение части не вернулся? Не вернулся! Стало быть, погиб! А может, он и не погиб? Ну на минуточку, так сказать, из области фантастики сделаем допущение: а вдруг он не погиб?
— Ой! — говорит Эмлемба. — Пусть он будет жив! Ну пусть! Пусть случится чудо!
— Чудес не бывает! — говорю я.
Что у меня за язык за такой! Я сам изо всех сил хочу, чтобы Иванов был жив. Ну пусть хоть он один жив будет! А то Демидов убит! Мироненко убит… И ещё двадцать миллионов человек. Ну пусть хоть на одного будет поменьше, пусть он будет жив! Я так думаю, а говорю совсем другое: «Чудес не бывает!»
— А вдруг это не чудо! — Никогда бы я не подумал, что Георгий Алексеевич может так горячиться. Он почти что бегает по комнате, волосы ерошит, за сердце хватается. — А вот представим на минуточку Иванова. Полковника Иванова. Это опытный воин. Крепкий, волевой человек. Обратите внимание: все говорят о нём, как о человеке пламенного сердца и ледяного ума… Может, он и правда жив остался? А?
— А похоронка?
— Да что похоронка, — машет руками Георгий Алексеевич. — Мне такие люди попадались, у которых по пять похоронок на стене висит, а они живы и здоровы. Ты напрасно не веришь в репортёрскую память… Я, например, склонен признать, что фотограф Иванова узнал.
— Так ведь тут написано: «полковник Таран», — говорю я.
— Вот именно, вот именно: капитан Леон Каминьский и полковник Таран. Без имени. Ты что, не понимаешь? Ты не понимаешь, что это боевая кличка? Таран! Для танкиста такого, как Иванов, очень подходящая.
— Майор Вихрь! — говорит Эмлемба.
— Вот именно! Вот именно! Партизанское подпольное имя. Таран! Таран, — повторяет он.
И вдруг я догадываюсь.
— Георгий Алексеевич! — говорю я. — Мы свою находку рассказали, а вы? Вы что-то знаете… Что вы нашли?
— Хе-хе! — говорит Георгий Алексеевич. — В том-то и дело! Только нашёл не я, а ваш брат следопыт! Нашёл… очень интересная ниточка тянется. Вот он сейчас придёт и сам всё расскажет. А пока сообразим, куда нам посылать запросы. Значит, в Центральный архив Войска Польского…