Я иду искать

Она откинулась на подушку, и я увидел: у неё лихорадочно блестят глаза и на скулах горит тёмный румянец.
— Вы спите! Вы больше спите! Во сне всё проходит, — сказал Васька.
— Хорошо, а ты, Вася, веди оркестр! Мы же солдаты музыки. Передаю тебе командование… Ну-ка?
— Есть! — сказал Васька.
— А «Вперёд, за мной!»?
— Вперёд, за мной! — сказал Васька.
— Ну вот и славно! Ребята не подведут. И сразу мне позвоните, я ждать буду!
 
Глава двадцать восьмая
«И ВСТАЛ ТРУБАЧ!..»
Перед концертом я так волновался с самого утра, что ничего есть не мог. Отец с матерью пошли куда-то на торжественное заседание, Ага понеслась в парикмахерскую — причёску делать. А я решил выгладить свой пионерский галстук. Не то что я про него забыл, нет, просто в этот день я решил сам его выгладить. Мне его всегда Ага гладила.
Я включил утюг, расстелил галстук на столе, и когда утюг раскалился, приложил его к алой материи. И вдруг зашипело и завоняло! И утюг окутался сизым дымком. Я оторвал его от галстука. Посреди алого треугольника во всю ширину утюга кипела и пузырилась в огромной дыре прожжённая клеёнка.
Я обжёгся! Уронил утюг! От боли и от огорчения у меня потекли слёзы.
Всё! Концерт сорвался! Как я такую песню петь буду без галстука?
Я попытался повязать галстук, но он расползался под пальцами на тряпочки.
— Что это здесь? — В кухню сунулся дед.
— Не твоё дело! — закричал я. — И вообще — оставьте все меня в покое!
Дед повернулся и вышел из кухни.
Я приплёлся в столовую.
Главное, если бы не выходной, можно было бы в магазин сбегать новый галстук купить или к Эмлембе, но поздно! Я и так уже опаздываю. Придётся у кого-нибудь из ребят попросить… Но это всё не то! В том-то и дело, что я хотел петь в своём галстуке! Разве Тимур или Иванов прожгли бы свой галстук?
— Ну что, прачка-гладильщица? — Дед, ухмыляясь, вышел из своей комнаты. — Ревёшь?
— Не твоё дело! — сказал я.
Вдруг дед, закусив самокрутку, положил на стол старую полевую сумку и вытащил оттуда ученический пенал, тоже старый, со стёршимся лаком. Он раскрыл трубочку пенала и вынул оттуда пионерский галстук.
Если бы из пенала выскочил джинн Хоттабыч, я бы, наверное, меньше удивился.
— Ну-ко! — сказал дед. — Тащи утюг!
Он потёр днище утюга мелкой шкуркой и всё так же, не вынимая изо рта самокрутки, быстро выгладил галстук.
— Конечно! — сказал он. — Материя самая простецкая. Сатин. — Галстук был не алый, а красный-красный как кровь… — Вот так-то! — сказал дед, повязывая мне его на шею. — Вот так-то. Прачка-гладильщица! — Он спрятал самокрутку в кулак. — Концерт у тебя, что ли?
— Угу… — сказал я.
— Во Дворце?
Я понимал, что надо бы деда пригласить на концерт, но у меня язык не поворачивался.
Тут раздался звонок, и в дверь влетел Васька, красный как помидор и растерзанный, словно этот помидор катили из Молдавии, как футбольный мяч.
— Ты что! — заорал он. — Все за полчаса должны быть на местах! Нам ещё раз всё проиграть надо. У тебя что, часы стоят?
Он не дал мне опомниться, мы так и помчались по улице без шапок и пальто. Правда, тепло уже было…
От всех волнений я был как во сне. Я не помню, как вышел на сцену, как объявили название песни.
Только когда треснула и рассыпалась тревожная дробь барабана, у меня привычно похолодели руки. Я увидел, что все скамейки перед эстрадой битком набиты зрителями… Лица плыли у меня перед глазами жёлтыми пятнами, и сердце колотилось в такт ударам барабана.
Кругом война, а этот маленький…
Над ним смеялись все врачи…
«Куда такой годится маленький?
Ну разве только в трубачи!»
Был хороший микрофон, и я услышал, как мой голос разносится по всему парку:
Ну, а ему всё нипочём!
Раз трубачом так трубачом!
В одной руке у меня была труба, а в другой — настоящая будёновка с красной звездой. Одним движением я надел её, и колючее сукно укололо мне щёку.
Как хорошо! Не надо кланяться!
Свистят все пули над тобой!
Умрёт трубач, но не расстанется
С походной звонкою трубой!
Горячая волна подхватила меня, сердце заколотилось в горле. И тут же за спиной зарокотала тревожная дробь…
Но как-то раз в дожди осенние
В чужой степи, в чужом краю
Полк оказался в окружении,
И командир погиб в бою…
И в этот момент мне показалось, что я вижу пылающие танки на берегах Халхин-Гола, и бойцов, ползущих по болоту, и маленькую радистку в заснеженном лесу. Ну и что же, что песня про гражданскую войну? Это песня про Тимура, и про Иванова, и про меня…
И встал трубач, в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал,
И вслед за ним весь полк израненный
Запел «Интернационал»!
Я вдохнул полной грудью, прижал мундштук к дрожащим губам, и мне показалось, что музыка возникла где-то далеко, совсем независимо от меня.
Вставай, проклятьем заклеймённый… —
хрипловато начала и всё звонче и звонче запела труба. Стояла гулкая тишина, и только труба пела над головами зрителей. И вдруг я увидел, как в задних рядах встал бородатый человек и вслед за ним стали вставать другие. Они вставали, блестя медалями. Они снимали шляпы и фуражки с седых голов, а за ними стали подниматься молодые ребята в куртках студенческих отрядов, пионеры в алых галстуках.
Мы наш, мы новый мир построим! —
грохотал за моей спиной оркестр. Уверенно вели валторны, басом ревела Васькина труба, сыпал дробью барабан.
— Ты видал! Ты видал! — говорил Васька, когда мы бежали звонить Антонине Николаевне, что концерт прошёл с потрясающим успехом. — Ты видал? Твой дед встал первым!
— Как мой дед?
— Так твой! Не мой же! — сказал Васька.
Мне было неловко оттого, что я даже не поблагодарил его за галстук, но меня затормошили. Пищала Эмлемба, клокотала и всё порывалась меня поцеловать Ага, растроганно блестел очками отец Эмлембы, и где-то далеко над головами ребят махал мне руками и улыбался Роберт Иванович.
— К нам, к нам, чай пить! Чай пить! — пищала Эмлемба.
У меня всё путалось в голове…