Корабли Санди

Уложив отца в постель и дав ему не нарзана, а стакан горячего чая, который тот с жадностью выпил, причем зубы лязгали о стакан, Санди растерянно выбежал на площадку лестницы.
Он не знал, что делать. Позвонить маме? Еще испугается и сама заболеет. Может, ей нельзя оставить дежурство и будет только волноваться? Позвонить бабушке? Наверно, уже спят. Все-таки старые, тревожить-то их…
Пока Санди соображал, что предпринять, на площадку поднялись соседи.
— Что-нибудь случилось? — спросила соседка Зинаида Владимировна.
Узнав, что плохо с отцом, она не растерялась:
— Иди домой и сиди возле отца, а я вызову по телефону «скорую помощь».
Дальше события развернулись стремительно. Пока прибыла «скорая помощь», Андрею Николаевичу стало совсем плохо. Его сводила крупная дрожь, боль раздирала грудь, отдавая и в плечо и в лопатку. Санди, сам чуть не плача, укрыл отца всеми одеялами, которые у них были. Зинаида Владимировна дала Андрею Николаевичу валерьянки.
— Ничего, — успокоила она, — сейчас прибудет «скорая помощь»…
Дружников сразу сел на постели:
— Кто вас просил? Сейчас же отмените вызов. Не нужно никаких врачей!
— Теперь они уже выехали…
«Скорая помощь» в лице пожилой утомленной женщины-врача, молоденькой кудрявой медсестры и веселого санитара уже входила в оставленную приоткрытой дверь.
Быстрый осмотр, измерение давления, укол, какое-то лекарство выпить, и врач, вытащив из сумки книжку, села возле настольной лампы читать.
Зинаида Владимировна ушла от Дружниковых несколько обиженная.
Санди стоял в ногах кровати и не отрываясь смотрел в бледнее, лицо отца с закрытыми глазами. Медсестра и веселый санитар о чем-то тихонько шептались и даже хихикнули, после чего врач оторвалась от книги и очень строго посмотрела на них. Через полчаса они сделали второй укол и уехали, строго настрого приказав Санди сидеть около отца и в случае повторения приступа вызвать опять «скорую».
Когда они уехали, Андрей Николаевич выругался и приказал Санди ложиться спать. Пришлось повиноваться. Но на Санди напал страх: вдруг отец умрет? Он всю ночь вскакивал с постели и подходил к отцу. Отец то дремал, то смотрел перед собой широко раскрытыми глазами и несколько раз даже выругался вполголоса.
Утром Санди решил, что болезнь отца и бессонная ночь достаточно уважительная причина, чтобы не идти в школу. А раз уж остался дома, надо везде прибрать к приходу матери и вскипятить чай.
— Что мы будем делать? — уныло спросил Андрей Николаевич.
Он только что попытался одеться и идти на аэродром, но почувствовал непривычную слабость, «неловкость» в груди и снова лег, чертыхаясь. Потом он качал ругать «вчерашнюю врачиху». Что они понимают, эти врачи? Человек просто съел что-нибудь не то, а она разу: «Сердце! Стенокардия!» При чем здесь сердце? Отродясь не болело. И вообще это, наверное, была сильная изжога.
Вернувшаяся с дежурства Виктория Александровна нашла мужа и сына дома, чему сначала удивилась, потом испугалась. Версию об изжоге она выслушала довольно мрачно и, несмотря на протесты мужа, немедленно вызвала участкового врача.
На этот раз врач оказался пожилым мужчиной, на редкость флегматичного вида. Он молча выслушал больного, посопел, написал рецепты и бюллетень, велел лежать. Обещал зайти через день.
Уходя, он апатично спросил провожавшую его до лестницы расстроенную Викторию:
— Летчик?
— Да, летчик.
— Придется подыскивать другую работу. Больше ему летать нельзя.
Санди торопился из школы домой: сегодня утром у папы медицинская комиссия. Вдруг его спишут на землю? Он же не перенесет…
Но дома была одна мама. Отец еще не приходил.
— Давай обедать. Может, он задержится… — неуверенно предложила Вика.
Пообедали. Санди проголодался в школе и поел с аппетитом. Виктория Александровна почти ничего не ела. Затем Санди готовил уроки. Виктория что-то шила. Вдруг вставала и разогревала обед. Но мужа все не было.
Вечером Санди и мама сели играть в шахматы, но мама никак не могла сосредоточиться, — пришлось бросить. Несколько раз звонили на базу. Андрея Николаевича там не было. Искать по знакомым? Кажется, у него и среди летчиков не было друга. В десять часов вечера Вика позвонила свекру в институт. Он встревожился и сказал, что сейчас же придет. Через четверть часа он уже был у них.
— Может, ему стало плохо? — сказала Вика, едва профессор вошел.
— Вы не звонили в «скорую помощь»?
— Пет.
Стали звонить в «скорую», но Дружникову медицинская помощь не оказывалась. Нет, ничего похожего.
Все трое сели у стола и посмотрели друг на друга.
— Наверное, комиссия списала его на землю, и теперь он ходит один по городу, — устало сказала Вика.
— Но ведь он же знает, что ты будешь тревожиться.
— Сейчас ему не до меня, — тихо пояснила Вика.
— Но, кажется, естественно со своим горем сначала прийти к жене?
— Андрей не делится со мной ни горем, ни радостью. Когда-нибудь потом скажет при случае. — Виктория сказала это просто, без обиды.
Она казалась задумчивой и грустной. И удивительно юной. Как будто она не была матерью Санди, а девочкой из десятого класса. На ней было светлое платье с рукавами по локоть. Руки она положила на стол. И Санди невольно заметил, какие хрупкие и тонкие у нее руки. Эти руки поднимали, больных, водили недавно ослепших, не привыкших двигаться в темноте. Эти руки носили Санди, пока он не вырос. Эти слабые плечи готовы были всегда принять тяжелый груз чужого горя. Впрочем, для Виктории не существовало слова «чужой».
— Видите ли, он уж такой… Наверно, не может быть иным? — продолжала Виктория Александровна. — А вы… простите, отец, вы делились с семьей своими чувствами и мыслями?
Профессор смутился:
— Я? Нет. Пожалуй, нет… Но это совсем другое.
— Отчего же другое?
Николай Иванович посмотрел на Санди, но как-то рассеянно.
— Сначала… в первые годы брака я рассказывал жене обо всем. Но она никогда не понимала меня. На все, что я ей говорил, была реакция как раз обратная той, которую бы я хотел вызвать. Когда я был возмущен, огорчен или унижен, она только пожимала плечами: «А как же иначе? Ничего здесь нет унизительного для ученого». Когда я жаждал сочувствия, она радовалась. Если я радовался, она беспокоилась и огорчалась. Разговоры по душам кончались ссорой. А потом отчуждение и взаимная неприязнь. Когда я стал академиком, гм, да… она прекратила всякие споры. Берегла мой покой. Но я по глазам ее видел, что она думает, и все равно раздражался. И я стал молчать. Собственно, мы молчали годами. Да.
— И в этом молчании Андрюша вырос, — просто, без укора заметила Виктория Александровна.
— Вы думаете поэтому? Он родился таким. Мальчиком был угрюм, флегматичен, замкнут. Я поражаюсь, как он выбрал профессию летчика. Это меня очень, помню, изумило.
— На работе он не флегматичен, — возразила Виктория. — И когда он влюбился в меня, тоже не был флегматичен. Ведь он буквально завоевал меня. Заставил себя полюбить. Сначала он мне даже не понравился. Подружки говорили о нем:»Бурбон какой-то!» Потом я увидела в нем настоящее, запрятанное очень глубоко. Сначала он раскрылся насколько мог. Но потом… к концу первого года супружества, он стал снова таким, каким был в детстве. Как вы говорите, замкнутым и угрюмым.
— Вам, наверно, очень тяжело с моим сыном? — горько сказал Николай Иванович.
Они обращались друг к другу то на «вы», то на «ты». А Виктория называла его то отец, то Николай Иванович, как когда. Виктория ничего не ответила на его вопрос и стала поить его чаем.
Скоро Санди лег спать, у него глаза слипались, потому что привык ложиться ровно в одиннадцать часов. Виктория Александровна задернула за ним занавеску, и Санди тотчас уснул.
Но потом он проснулся неизвестно через сколько времени и в полудреме стал слушать разговор мамы и дедушки.
— Он все время дуется, словно я в чем-то перед ним виновата, — тихо говорила мать. — Я с детства не переношу, когда на меня сердятся… На меня нападает тоска. Я спрашиваю: «Андрей, ты на меня сердишься?» Он удивляется: «За что?» Действительно, за что… Я никогда никому об этом не рассказывала. Не вынесла бы, чтобы о моем муже сказали с осуждением. Даже дома не говорила. Отец горяч, мачеха тоже. И они слишком любят меня.